Это нас не убьет, да, но сделает ли сильней?
Мы сидим в этой тягостной неправильной тишине,
не умея ее разрубить, оборвать, умять.
Ангел наш неудачливый пыжится у руля,
чтоб корабль увести подальше от пасти скал,
но оскаль-
он оскальзы-
оскальзывает…
оскал обнажается страшный на лицах седых камней.
Тишина, что когда-то делала нас родней,
обрывается чем-то похожим на тихий вскрик
в миг, когда наш корабль расходится на куски.
Запрещать себе длить это, забываться,
оставаться, держаться, не отпускать.
Я живу, но как будто наполовину,
выедает до кости меня тоска.
Так, пожалуй, у многих, но все же тошно,
от сравнений нет толку, одна лишь боль.
Мне не верится в это, но слушай правду:
я несчастлива здесь и сейчас с тобой.
Отметать все, как мусор, швырять в корзину,
выгребать, как золу, солнце дней былых,
думать, видя счастливые других лица,
почему я не стала одной из них.
Этой слабости глупой всего мгновенье,
но она, словно ржавчина в мой металл.
Почему я смогла стать тебе той самой?
Почему же тем самым ты мне не стал?
Понимать осторожно все это, трогать,
как вскипевшего чайника жаркий бок —
жалит пальцы. Так больно! Простить сумеешь
до последней из букв подлость этих строк?
Впрочем, ты не заметишь ее, так лучше.
Пусть чудовище спит себе в недрах гор.
Будем дальше жить в сказочке с хэппи-эндом,
как мы, в общем-то, делали до сих пор.
Не читай меня, эти строки
не тебе и не о тебе.
Когда я был твоим Адамом,
ты болела в моем ребре,
ты кровила из-под повязки,
ты просилась вовне, сюда,
только я, испугавшись боли,
расстрелял тебя без суда,
беззащитную и нагую,
с моим именем в плену уст.
Не читай меня. Эти строки —
переломанных ребер хруст.
Хочется паспорт закинуть в сумку,
взять one way ticket (не на луну)
и ускользнуть, убежать, уехать,
только я знаю, что не смогу.
Ну убежала бы, а что толку?
Клетка по-прежнему изнутри.
Я закрываю глаза ладонью
тебе сама, но прошу: «Смотри!»,
я зажимаю твой рот молчаньем,
а после требую дать ответ.
С этим чудовищным одичанием
без твоей ласки неласков свет,
так что, куда бы я ни исчезла,
будет ломать по тебе везде.
Я остаюсь – из двух зол, где меньше —
я остаюсь слишком рядом, здесь,
возле тебя, и, ты знаешь, это
тоже суровый такой урок.
В тесном пространстве моей квартиры
небо врезается в потолок.
Меня ломает, как куколку на шарнирах,
как новогодний шарик, хрупкий до беспредела.
С тех пор как мне досталась искорка в твоем взгляде,
с тех самых пор как мне досталась жаркость твоего тела,
меня ломает. Сколько мне продержаться
отмерил бог? Но бог бы не стал так гадить.
Сначала отчужденность твоих касаний,
а после равнодушие в твоем взгляде.
Ни один календарь не отметил счастливой даты:
я спустился с креста твоей страсти, где был распятым
долгих несколько лет, бессильный, больной, негордый.
В паутине из рук твоих мухой увязшей годы
потерял, на побег не решившийся сразу, не смог позднее.
А потом наступил этот просто один из дней,
я остался один: ни карающего меча, ни
тебя где-то рядом, ни прежней любви печали.
Но свобода такая, что в страхе себя же тонет,
и боятся зажить гвозди помнящие ладони.
Счастливой дороги, любовь, коей больше нет,
пусть ветер удачи тебя подгоняет в спину.
Мы столько сложили в один до небес костер,
чтоб греться обоим, но, плюс на плюс, вышел минус,
любым вопреки законам. И лучше так,
чем возле костра, что потух, оставаться мерзнуть,
и знать, что туда уже не докинешь дров,
а если докинешь, то им загораться поздно.
Я слишком смелая, чтоб не видеть,
чтоб закрываться от правды грубой.
Я слишком слабая – ненавидеть
поцеловавшие меня губы,
и обнимавшие меня руки,
и прижимавшее меня тело.
До равнодушия всего шаг, и
ты изящно его так сделал.
Сидишь вся такая грустная
Сидишь вся такая грустная, онемелая и бессильная,
шепчешь тихо-тихо под нос себе: «Ну спаси меня!»,
словно он услышит, далекий твой милый рыцарь,
словно не плевать ему, и все-таки он примчится.
Словно не плевать… Сидишь в своей мрачной башне.
Медленно сегодняшний становится день вчерашним.
Сентябрь предлагает голову с плеч, сердце наружу.
Наступающая зима анестетиком несет стужу,
отнимая боль уходящего лета,
наглую, бьющую наотмашь по главному, словно плеть.
Через убивающее расстояние не пытайся меня согреть.
Вены жмут, милая,
вены мои – мне жгут.
Знаешь, с веревками делают что,
жмут они если? Рвут.
Ты частоколом слов своих-лезвий
тычешь меня, ко рву
тянется след мой кроваво-красный.
Что выживу я, мне врут.
Ягоды спелые – волчьи ягоды —
рту твоему мед,
мне они яд, мне они отрава, а
губы твои, как лед,
и они жгут меня без пощады.
Пощады не дашь. Не враг
я тебе, милая. Так зачем же, милая,
со мной ты жестоко так?
Он кладет на раны не бинт, а соль, и,
если вдруг придется идти босой,
не закроет мягким осколки пледом.
И он самый близкий из всех при этом.
Он приносит воду в кувшине битом.
Если постучишься, всегда закрыто,
свет погашен в доме, не приходи, мол.
Но ты знаешь, если необходимо,
он на кобру кинется, как мангуст, и
станет плечом крепким в минуты грусти.
А среди врагов он почти что друг, но
в этом, черт возьми, основная трудность.
Недоверье поздно и неразумно,
страсть как выход тоже была б безумием.
Остаются взглядов немые битвы,
горечь невозможной для вас судьбы.
Невозможность близости
Невозможность близости, фальшь в словах и
ресниц, как бабочки крыльев, взмахи.
Одурманен, сдался, из сил последних
держишься, но вот он, немой ответ
губ горячих, прежде недостижимых.
Шепчешь, утыкаясь в макушку: «Живы!»,
но надолго ль? Слезы горят на коже,
только эта горечь вам не поможет,
когда все закончится столько внезапно,
но все это с вами случится завтра.
Рукава танцуют свой танец тайный,
в неге предрассветной далекой спальни
нет ни клятв, ни рангов, ни планов мести,
есть вы двое только сейчас и здесь.
Сладко пелось, лилось словами,
да про то только, что не с нами
и чему никогда не сбыться.
Это слишком иная птица,
чтоб синицей в ладонях греться,
журавлиным крылом синь резать.
Из двух зол выбирать какую,
если обе из них врагу
не подкинешь, не пожелаешь?
Галатея не оживает,
царь себя же однажды в золото
оборачивает, расколотым
остается в ладонях Гердиных
превратившееся в лед сердце,
лепесток, улетевший с ветром,
просто сгнил, не сбываясь, где-то.
Был у сказки сюжетец годный,
да узлом обвязал мне горло,
и теперь лишь молчать о прошлом.
Не до встречи, не мой хороший.
Ты не вспомнишь меня, потому что тебе чужая.
Осознание этого острой иголкой жалит
прямо в сердце, пока ты смотришь так равнодушно.
Остаюсь и неузнанной, и ненужной.
Ты не вспомнишь меня, но почувствуешь, что знакомы,
так корабль сквозь волны мчится, землей влекомый,
