Я замечаю статуэтку краем глаза и застываю. Со мной так всегда происходит.
Тело немеет. Кровь гудит в ушах низким жужжанием далекого роя, и каждая клеточка моего тела кричит: спаси ее спаси ее спаси ее.
Я могу только одно – повиноваться.
Она стоит на дешевом алтаре на крыльце старого дома: мраморный ангел среди пластмассовых фигурок. Трех синих птиц, трех белок, трех енотов.
Их девять – идеальное число.
Холодный воздух вдруг становится густым и тяжелым, напоминающим пендлтонские одеяла[1], которые отец раньше привозил из деловых поездок. И воздух пахнет этими одеялами – приятный шерстяной запах.
Я смотрю в окно, пытаюсь найти признаки жизни в доме. С того места, где я стою, он выглядит чистеньким. Только мое лицо отражается в пыльном окне – огромные серо-зеленые глаза, гладкие темные волосы, – искаженное покоробленным стеклом, незнакомое.
Я оглядываюсь, никого не вижу, тянусь к ангелу. Секунды до прикосновения быстрые и теплые, они вибрируют, как череда микроземлетрясений. Весь мир исчезает, замирает, когда я приближаюсь к статуэтке, и приближаюсь, и приближаюсь. Дюймы. Сантиметры. Миллиметры. Момент нашего соприкосновения замедленный, священный, грохочущий, единственный момент, когда все обретает смысл. Ангел у меня и в безопасности. Я бегу к той части неба, по которой солнце уже двинулось к горизонту, прямо в густую синеву, появившийся в кармане жилетки тяжелый предмет покачивается при каждом шаге.
Статуэтка моя. И я – ее. Мы принадлежим друг другу.
* * *
Миновав несколько домов, я замечаю, как что-то изменяется в темном окне: пятнистая занавеска выглядит так, будто ее только что подняли, а потом резко опустили.
Я сжимаю лежащую в кармане статуэтку. Меня кто-то видел?
Теперь я слышу шаги, и что-то меняется: словно воздух у меня за спиной вибрирует. Кто-то совсем рядом, наблюдает за мной. Я это чувствую.
Поворачиваясь лицом к шагам, сжав кулаки, но никого нет. Никто не преследует меня. Я слышу мысли ангела, лежащего в моем кармане: «Ты в безопасности, Ло».
Но от этой улицы, от этого района у меня по коже бегают мурашки. Странное тревожное чувство вползает в пальцы. Я даже не знаю, где нахожусь. После школы наугад перескакивала из автобуса в автобус в поисках новых мест.
По большей части я еду в другие пригороды, нахожу старшую школу, или магазин, торгующий бейсболками, или ресторан, который понравился бы моему брату. Обычно путь мой заканчивается в дешевой пиццерии: худые патлатые подростки торчат в каждой кабинке. Я заказываю колу, чаще всего, а потом просто сижу, слушаю, когда кто-то из них упомянет его имя: Орен.
Они его ни разу не упоминали. Пока.
В последнее время я на этом не останавливаюсь. Сев в городской автобус, выходила на третьей, девятой или двенадцатой остановке, потому что эти цифры означали, что я в безопасности. Есть цифры, с которыми связано только хорошее. Именно они приведут меня к нему, где бы он ни находился, туда, где все еще могли существовать какие-то его части, уж не знаю как.
И сегодня, сейчас я оказалась там, где хотела: в печальной, незнакомой мне части Кливленда, районе, в котором никогда не бывала.
Пустующая детская площадка расположена в самом центре квартала. Двое качелей на длинных металлических цепях. Они раскачиваются взад-вперед, чуть-чуть, словно кто-то недавно с них соскочил. Но до восьми вечера четверга остается совсем ничего, гулять слишком поздно и холодно. Грубые морды лошадей, отлитые из бетона, смотрят на меня холодными, пустыми глазами.
Внезапно накатывает воспоминание: я на качелях, мой брат Орен стоит позади, раскачивает меня, толкает все выше, слишком высоко. Я смеюсь и кричу одновременно, во всю глотку, как кричат дети, потому что небо вдруг становится так близко; я никогда так не приближалась к небу.
Теперь, когда я смотрю на чуть раскачивающиеся качели, в горле возникает и растет комок.
Я сую руки в карманы и быстро перехожу дорогу. Направляюсь к автобусной остановке – знаю, она недалеко, по-другому и быть не может. Но, обогнув угол и выйдя на Лоррейн-стрит, я внезапно слышу завывание сирен. И оно приближается. У меня скручивает живот. Вероятно, кто-то видел, как я взяла мраморного ангела. Я ныряю в проулок рядом с уродливым желтым домом, заметив залитую бетоном лужайку перед ним и разрисованную маргаритками подъездную дорожку, пытаюсь раствориться в тенях. На другой стороне улицы стоит черный седан, двигатель хрипит и кашляет. В салоне кто-то сидит?
В стене надо мной окно, и меня охватывает почти неодолимое желание заглянуть в него. Тук тук тук тук тук тук тук тук тук: девять раз, дважды, правой рукой по правому бедру, левой – по левому.
Сирены продолжают завывать, теперь еще ближе.
И, стоя в темноте, я думаю, что слышу крик, за которым следует глухой удар. И я не знаю: а вдруг мне все это причудилось? С головой у меня иной раз плохо.
Левой рукой по правому бедру. Девять раз, прежде чем я позволяю себе посмотреть.
БАХ!
Громкий, оглушающий хаос: осколки стекла летят наружу, как вода из прорванной трубы. Тело само сжимается в комок. Я падаю на мостовую, обдирая колени, пряча голову между ног. Тяжелые вибрирующие удары сотрясают мое тело. Ощущения неприятные: словно кожа горит огнем.
Я поднимаю голову. В стене рядом со мной, в нескольких футах от меня, что-то вонзилось в стену, что-то такое, чего раньше там не было.
Я щурюсь. Приглядываясь.
Пуля.
* * *
Слово это простреливает мне голову. Пуля. Что означает – оружие. Что означает – блин, ох блин, ох срань господня, – я чуть не умерла.
Я отступаю вдоль стены дома, у меня сжимается горло, каждый вздох дается с трудом. Правая рука инстинктивно ныряет в карман жилетки, сжимает ангела. Левая рука кровоточит. Я даже не заметила. Прижимаю руку ко рту, пытаясь зализать рану. Крошечный осколок стекла вылезает и режет язык. Я выплевываю стекло на мостовую. Кровь во рту, металлический привкус.
Мне надо убираться отсюда. Уходить, и побыстрее.
БАХ. Второй раз. Ноги выносят меня из засыпанного осколками стекла проулка и гонят по улицам. Я бегу, хватая ртом воздух, в панике. Темнота вокруг меня сгущается, на большинстве уличных фонарей лампы разбиты или перегорели. Я едва не сталкиваюсь с бездомным; его серые глаза прикрыты веками, он покачивается, стонет и бормочет что-то несвязное, обращаясь ко мне, когда я проскакиваю мимо. Я не останавливаюсь, не оборачиваюсь, не притормаживаю. Должна бежать. Все еще слышу сирены, теперь далеко позади. Слезы текут по лицу, как я понимаю, мои.
Когда чувствую, что больше бежать не могу, я прячусь за мусорными баками, чтобы отдышаться. Их четыре. Еще два, и получилось бы шесть, это число лучше, более чистое. Четыре выглядит холодным, четыре выглядит неполным. Четыре не несет в себе ничего хорошего. Воздух пахнет, как замороженная тухлая рыба. Порезанная рука пульсирует болью. Внезапно меня осеняет: стрелявший видел меня, заглядывающую в окно. А потом убегающую со всех ног…
