Однажды осенью, в начале хрущевской оттепели, мне по долгу службы в судоходной инспекции пришлось на небольшом катерке обследовать навигационную обстановку в верховье лесосплавной сибирской реки Чулым. Кроме меня и путевого мастера Акима Ивановича в состав нашей «экспедиции» входил моторист катера Петр Лукашкин. Широкоплечий, с добродушным, всегда улыбающимся лицом, молодой парень оказался заядлым охотником. Стоило нам причалить на ночевку к попутному обстановочному посту, моторист тут же брал ружье и уходил «обследовать» прибрежные озера. Возвращался он, как правило, в темноте, и всегда с двумя-тремя утками.
Несколько раз пробовал охотничью удачу и я. Однако мне не фартило. В один из вечеров, когда мы втроем в тесной каютке катера пили чай, Лукашкин взглянул на прислоненное к стене каюты ружье и, как бы утешая меня, сказал:
– Завтра мы с вами в Шаманову Гарь сходим. Там наверняка повезет!
Аким Иванович, будто поперхнувшись, кашлянул. Поставив на стол кружку, недовольно поднял лохматые брови:
– Ты хоть раз, Петро, был в Шамановой Гари?
– Ни разу не был! Но вы ведь сами, помню, говорили, что глухарей там – тьма! – Лукашкин повернулся ко мне. – Если на озерную дичь не везет, боровую попромышляем.
– Смотри-ка, какой промысловик нашелся, – осуждающе буркнул Аким Иванович.
Недовольство старого мастера было понятно. Шаманова Гарь слыла в районе, который мы обследовали, самым мрачным углом. О ней среди местного населения ходило множество противоречивых легенд, общим в которых было только то, что название Гари связано с таежным пожаром. Тяжелые мысли навевал сам ее вид. На протяжении нескольких километров вдоль берега торчали обуглившиеся стволы когда-то могучих деревьев. Между ними тянулась к небу молодая поросль, но черные великаны, как надзиратели, возвышались над зеленью. В прибрежной части Гари не водилось никакой живности. Только где-то в глубине ее, видимо, было нечто такое, что привлекало боровую дичь. По осени туда каждое утро тянулось множество матерых глухарей.
К Шамановой Гари наш катерок подошел на рассвете. Заслышав стук мотора, с песчаного берега то и дело взлетали один за другим глухари и, тяжело пролетев над рекой, скрывались за черными стволами. Черно-сизых крупных птиц было так много, что, несмотря на ворчливое недовольство Акима Ивановича, я все-таки поддался охотничьему азарту и сам сагитировал Лукашкина пойти в Гарь.
– Если заблудитесь, стреляйте вверх, – видя, что нас не отговорить, посоветовал Аким Иванович. – Я сиреной с катера буду сигналить. На мой сигнал и держитесь в случае чего…
Мы заверили мастера, что все будет нормально, и, спрыгнув с узенькой палубы на берег, стали пробираться к тому месту, где, по нашим предположениям, должны были отсиживаться глухари. Под ногами путалась устеленная пожухлыми листьями трава, крупные обгоревшие сучья торчали почти на каждом шагу. Время и ветер, дожди да снег стерли с обуглившихся стволов сажу, и теперь они походили на отшлифованные столбы из черного камня.
Лукашкин отдал мне свою двухстволку и шел стороной, в нескольких метрах. До меня доносился хруст сушняка под его ногами. Чтобы ненароком не разойтись в разные стороны, мы изредка перекликались.
– Глухарь! – внезапно закричал Лукашкин. – Не зевайте!..
Машинально вскинув ружье к плечу, я тотчас увидел тяжело взлетающую птицу. Гулко ударил выстрел и раскатистым эхом затих в глубине Гари. Глухарь, осев на одно крыло, вильнул за молодую сосенку и скрылся из виду.
Позабыв обо всем, в порыве охотничьего азарта я бросился вперед сломя голову. В стороне, будто напуганный сохатый, ломился через заросли хвойного молодняка Лукашкин. Высохшие сучья царапали руки. Влажная от утренней сырости паутина неприятно липла к лицу, больно стегали колючие ветки. Я твердо верил, что вот-вот наткнусь на подстреленного глухаря, и отчаянно лез все дальше и дальше в заросли. Неожиданно под ноги мне попало что-то твердое, похожее на камень. Нагнувшись, я раздвинул рукой траву и сразу отпрянул назад – у самых ног, уставившись в небо пустыми глазницами, лежал человеческий череп.
– Петро-о-о!.. – позвал я Лукашкина.
– О-о-о-о… – эхом откликнулась Гарь.
– Сюда-а! – снова крикнул я.
– А-а-а… – глухо ответила Гарь, и от этого по спине поползли противные мурашки.
Кусты рядом со мной затрещали, из них выглянул вспотевший Лукашкин.
– Есть один?.. – запыхавшись, спросил он.
Стволами ружья я указал на землю – череп чернел пустыми глазницами и хищно щерил редкие гнилые зубы. Рядом с ним в траве желтели ребра скелета.
– Из охотничьего ружья, пулей… – тихо проговорил Лукашкин, разглядывая круглое отверстие в правом виске черепа. – Сразу наповал…
– Пойдем назад, – сказал я, начисто забыв о подстреленном глухаре.
– Пошли, – мигом согласился Лукашкин.
Аким Иванович встретил нас хмуро. Ворчливо упрекнул, что напрасно потеряли время. Узнав о том, как мы наткнулись на древний скелет, ничуть не удивился и приказал Лукашкину заводить мотор. Весь день разговор шел только о деле. Катер наш тарахтел без остановок. Вечером, когда солнце спряталось за угрюмой стеной прибрежной тайги, путевой мастер, пересиливая шум мотора, громко проговорил, повернувшись ко мне:
– Заночуем у бакенщика Иготкина! – И показал на приближающийся обрывистый берег, над которым темнел кряжистый кедр, а под его мохнатыми лапами светилось окно постового домика.
Видимо, услышав моторный гул идущего по реке катера, на берегу появился рослый сутуловатый человек. Подождав, пока мы причалили, он спустился по узкой лесенке с обрыва к самой воде. Узнав Акима Ивановича, заметно обрадовался. Это был довольно крепкий старик, которому, если бы не седые волосы и такая же белая окладистая борода, можно было дать не больше шестидесяти лет. Из-под распахнутого брезентового плаща виднелась флотская тельняшка, плотно обтягивающая могучую грудь.
– Вот это и есть Степан Егорович Иготкин, – знакомя нас, сказал путевой мастер.
– Ну, паря, Акимушка, спасибо тебе, что мимо меня не проскочил. Я словно нутром чуял гостей. Такую стерляжью уху заварил, аж у самого слюнки текут, – протягивая для рукопожатия широкую ладонь, проговорил старик. – Пойдемте, пари, в мою хижину! Ушицу похлебаем, чаек пошвыркаем. Редко ить такие желанные гости ко мне заглядывают.
«Хижина» старика ничем не отличалась от жилья других бакенщиков, но вот стены, тускло освещенные керосиновой лампой, были почти сплошь увешаны Почетными грамотами. В таком количестве мне не приходилось видеть их ни на одном обстановочном посту. В аккуратно застекленных рамках они висели, как на выставке. Среди прочих выделялась одна, в которую была вставлена цветная фотография морского офицера, очень похожего на Степана Егоровича.
