Ранние лучики январского солнца, робко моргнув из-за единственного сизого дырявого облака, осветили внезапной золотой вспышкой усталый дремлющий город. Дома нервно вздрогнули, зажмурились и, покорно склонив черепичные крыши, подставили солнцу пустые глазницы своих распахнутых окон. «Eu odeio isso! Por favor! Não posso aceitar isso! (Ненавижу! Пожалуйста! Я больше не вынесу! (порт.)) Нет, умоляю, не надо Солнца! Прошу не надо пыльного зноя и раскалённого асфальта! Дождя и свежего ветра! Молний, штормов, ураганов… Таких, чтобы стены сотрясались от ударов стихии, потоки воды врывались в двери, а дыхание замирало от хлёстких пощёчин ветра. Внезапная боль много легче, чем медленно и мучительно умирать от зноя, без надежды утолить жажду», – обречённо взмолились старые дома, глядя в безоблачное блеклое небо, подёрнутое пыльной дымкой не рассевшегося до утра густого смога. Увы, их хриплые голоса беспомощно тонули в затхлом воздухе, что давно не покидал пределов родного квартала, где скупые дожди высохли ещё два месяца тому назад.
Пятьдесят четвёртой, самой душной и тревожной ночью из всех сеньору Пабло Осорио почти не спалось. «Неужели это произойдёт сегодня?! Смерть намного ближе, чем я думал», – дурное предчувствие, перекочевав из короткого ночного кошмара в душную тёмную комнату, принялось медленно душить старика, выкручивая суставы и судорогой сводя всё его хилое нутро.
Мужчина ворочался с боку на бок, безуспешно борясь с бессонницей, и чудом сумел задремать во второй раз на короткий час, перед самым рассветом. Однако машинально проснулся, едва за окном начало светать.
Сперва Пабло, по привычке, такой же старой и ветхой, как он сам, прочитал короткую утреннюю молитву Ангелу Божьему. Перекрестился. Затем с неимоверным усилием воли приподнялся на постели и тяжело опустил костлявые усталые ступни на пол. При этом тонкие косточки, обтянутые жёлтой пергаментной кожей, сухо затрещали, а суставы проскрипели, словно дверные петли уличной калитки. «Господи, если мою теперешнюю старческую немощь и слабость можно назвать человеческой жизнью, то спасибо тебе, Отче! Ты с излишком отмерил от щедрот своих и одарил меня до самого последнего дня!» – с горьким сарказмом произнёс старик, облокачиваясь с усилием о шершавую штукатурку стены, чтобы не потерять равновесие. Он запрокинул голову и, упираясь в стену что было сил, прищуренно напрягся, ожидая, когда же отступит острая боль в спине. Пабло даже почудилось, что он на бессчётное количество мгновений впал в забытье и прошло, пожалуй, не меньше часа с тех пор, как он проснулся. Раздосадованный своей медлительностью, он принялся гневно поторапливать себя: «Проклятье, пока я тут рассиживаюсь, солнце, должно быть, уже взошло!!!» Приподнялся. Посмотрел в окно. Солнце почти на треть показалось из-за черепичной крыши дома напротив… Проспал… Как так?! Старик, подгоняемый досадой и нетерпением, резко встал с постели, застонал. На ощупь достал из шкафа старую полинявшую полосатую сорочку, а ногой принялся шарить под кроватью в надежде быстро отыскать кожаные сланцы. Тем самым временем боль, вскочив с кровати вместе со своим хозяином, не отставала от старика ни на шаг. Мерзавка, свирепо ввинчиваясь в седые виски своими костлявыми острыми пальцами, не позволяла широко открыть глаза и готовилась нанести новый и неожиданно сильный удар. Но Пабло не поддался. Проигнорировал приступ и продолжил, чертыхаясь, впихивать руки в тесные рукава рубашки. Ярость действовала подобно анестезии, а обида на собственную беспомощность придавала сил. «Как же так?» – чуть не плача произнес старик. Солнышко, не дожидаясь верного Пабло, вышло почти наполовину из-за дома напротив… Старик горько сетовал на время, которого почти не осталось, и пальцами, скрученными подагрой, попытался застегнуть пуговицы, однако те не слушались. Вторая попытка – и миниатюрная костяная пуговица почти оказалась в отверстии, но сустав заупрямился, и у него снова не вышло… Увы, в его руках больше не было силы, а суставы, прежде гибкие и быстрые, словно у опытного крупье, стали похожи на узловатые сухие ветки старой катальпы. Выругавшись, мужчина, раздражённый собственной неловкостью и позабыв о проклятых скользких пуговицах, вышел на балкон. Болезненная метаморфоза, произошедшая с Пабло за прошедший год, преобразила его до неузнаваемости: из щеголеватого модника со вьющимися смоляными волосами, зачёсанными на идеальный прямой пробор, он превратился в дряхлого седого старика – слабого, сутулого, неряшливого. Встречая в зеркале своё усталое отражение, он страдал, но сделать ничего не мог – сил поддерживать в себе прежнего дона Осорио больше не осталось. Как, впрочем, и желания смотреть на себя в зеркало… Одна единственная радость оставалась в его жизни – созерцать, как по утрам среди плотной бездонной синевы ночного неба медленно разливается пурпурное золото наступающего дня…
Ранним утром третьего января восход солнца был особенно красив; своей нежно-розовой акварелью он прикоснулся к далёким облакам и слегка позолотил тёмные холмы на горизонте, покрытые густым лесом. Блаженная тишина на мгновение окутала город… Насладиться столь редким чудом в мегаполисе можно лишь в короткие предрассветные минуты. «Осталось чуть меньше четверти часа, как шумно захлопают ставни, зарычат мотоциклы и завизжат клаксоны нетерпеливых машин», – с досадой подумал старик и с жадностью вдохнул в свои лёгкие утреннюю свежесть, словно только что вынырнул из-под толщи воды на поверхность. Закашлялся. Взгляд усталых, мутных от слёз глаз устремился вдаль, и душа, очарованная великолепием рассвета, на какой-то момент покинула немощное тело, устремившись далеко за горизонт. Он ощущал это мгновение как никогда прежде, желая во что бы то ни стало его продлить. Пабло тот самый философ, что не написал ни единой строчки, и неутомимый странник, чьи пути уже больше никуда не ведут… Сожалея обо всём, что так и не успел сделать, и горько оплакивая людей, что покинули его так внезапно, задумался… Нет у него свободы умереть сегодня, душа повязана… Долги. Неоплатные и не прощённые. Нет покаяния перед самим собой, а значит, не будет Рая. Не будет покоя. Не будет Ангела рядом, чтобы взять в тёплые, ласковые ладони душу Пабло и поднять высоко-высоко в небо за безмолвные облака и унести в бесконечность… Да так чтобы перед смертью посмотреть на землю с высоты небес, как это делают птицы, а после не важно. Всего разочек… на одно короткое мгновение обнять взглядом бескрайний простор и стать его частью… Но Пабло не взлететь. Распят угрызениями совести и намертво прикован к проклятому старому балкону. Обречён задумчиво стоять у перил, неподвижный и суровый, словно чилийский Моаи.
