Иногда в жизни человека может происходить так много событий, что она становится похожей на выдуманную историю. Тогда реальность выглядит интереснее самых невероятных фантазий или героических приключений.
То, о чем рассказано в этой книге, в большинстве своем, происходило на самом деле. Иногда автору даже не надо было придумывать слова героев – они цитируются почти буквально. Необычные обстоятельства случились почти двести лет назад, в начале XIX столетия. Однако в ту пору и говорили, и писали немного по-другому. Потому и автор не стал осовременивать речь главных персонажей – пусть остаётся таковой, какой она бытовала в эпоху поэта Александра Пушкина и Отечественной войны 1812 года.
Именно в те времена два брата, юноши – 11 и 16 лет от роду – совершили в разгар опасной баталии подвиг, отмеченный затем потомками, а нынче – немного подзабытый, вызывающий споры, отмеченный как историческая легенда, хотя доказуемый как правдивый факт. Хроника тех ярких событий и легла в основу этой книги.
Быть может, читатель, которого увлекут рассказы о реликвии семьи Раевских – одной из самых известных фамилий в российской творческой и военной среде, воодушевится поисками исчезнувших из поля зрения историков двух золотых шпаг с надписью «За храбрость», которые стали поводом для написания этого исторического повествования. Следует заметить, что генерал Н. Н. Раевский получил их в разное время за разные заслуги. Отыскать их следы – дело всякого увлеченного историей пытливого человека.
Что ж, удачи!
– Вот оказия, не иначе, как нечистый повадился.
Дядька Ефим держал в руке обглоданную кость от окорока.
– Который день в погребе пропажа.
Лицо у дядьки Ефима, обычно всегда спокойное и невозмутимое, выражало негодование. Глаза вытаращены, брови выгнулись дугой. Борода всклокочена, не расчесанные волосы взлохмачены, да еще эта кость в руке. Ну, домовой, да и только.
– Попадешься мне, разбойник…
Николенька с Петрушкой за животы схватились. Покатились со смеху.
– Вы бы, барин, шли обедать. Не пристало тут по двору с шалопаями водиться, – сердито процедил дядька Ефим и загремел ключами, закрывая тяжелую дверь. Потрогал рукой железное ушко, подергал на всякий случай чугунный замок. Все было крепко, прочно.
– Тьфу, наваждение, – махнул рукой.
Из-за усадьбы донесся крик няни:
– Никола-ай! К обеду жду-ут!
Николенька хлопнул Петрушу по плечу и пустился к дому.
– Ну, где вы пропадаете, голубчик?! Все сидят уж за столом, а вас не докликаться. Маменька мне опять выговаривала.
Маша тащила Николая за руку. Хватка у нее крепкая, аж кисть затекла. Коса толстенная, колыхается волной при каждом шаге.
Машу определили к господским детям недавно, после того, как померла няня Елизавета Антиповна, ее матушка. Хотели было взять новую няню. Но дети уж привыкли к прежней. А у дворовой прислуги Маши – и сноровка, и покладистость – как у родительницы. Да голос тот же – певучий, грудной. И те же глаза – добрые и красивые… Решили оставить Машу, хотя ей едва минуло шестнадцать лет…
– Вот что скажу, барин. Нет нужды вам с дворовыми бегать. Петрушка и Кирюшка вам не чета.
– А матушка мне позволяет.
– Опять же, скажу. Мосье Тильон наказывал, что нельзя, что сие дело молодому дворянину непристойно,
– А матушка говорит, когда мне скучно: «Поди во двор, сыщи Петрушу да Кирюшу и поиграй с ними».
– Знаю, что говорит, но мосье…
– А матушка…
– Вот несносный. Играй хоть с Сидоркой-конюхом. Но ведь ежели кому первому попадет, так мне.
– Ну и пусть попадет…
Николенька вырвал руку из Машиной ладони и побежал в залу. У двери остановился, оглянулся и показал ей язык.
Плохо сохранившиеся фото начала XX века. Вверху: храм-усыпальница Раевских в селе Разумовка, родовом имении. Внизу: дом Раевских в Бовтышке.
За обедом все ели молча. Разговаривать разрешалось лишь взрослым, да и то – в исключительных случаях. Николай сидел по правую сторону от матушки, вслед за братом – Александром. Напротив чинно восседали сестры – Леночка, Софья и Маша. Катенькино место пустовало. Она опять мучилась кашлем и теперь лежала в спальне. Пустовал стул и во главе стола. Папенькин. Впрочем, с этим все свыклись. Наезжал он редко. Раньше предуведомлял об этом за месяц письмом, которое он обычно отправлял с места какого-нибудь сражения, а потому шло оно долго и поспевало обычно перед самым его приездом.
Нынче за обедом молчание нарушила матушка Софья Алексеевна.
– Сегодня опять кто-то в погреб залезал. И странно весьма. Ефим говорит ничего не тронуто, а окорока все обкусаны, вроде зверек какой появился.
При этих словах Николенька замер, набрав полный рот супу.
– Не знаю, что и думать. Может, замок сменить…
Матушка обращалась к своей сестре – Екатерине Алексеевне. Та, как обычно, безмолвствовала. За обедом – редко проронит хоть слово. Да и вообще держит себя надменно, любит напоминать при случае, что приходится внучкой самому Михаиле Васильевичу Ломоносову, не в пример сестре – спокойной, сдержанной и общительной.
Последние слова матушки заставили Николеньку забыть про обед. Он положил ложу на салфетку и приготовился ждать, чем же кончится разговор. Но продолжения не последовало. Старшие перешли на обсуждение какой-то новости, пришедшей с фронта из Австрии. Мелькали странные слова и названия: Гутштадт, Фридланд, Тильзит…
Николеньке было из-за чего волноваться. Не далее, как три дня назад, поведали ему верные друзья Петруша да Кирюша свою тайну. Играя на дворе, нашли они ключ. Долго проверяли все хозяйские замки. Подошел ключ к большому висячему замку от двери в погреб. Когда они открыли ее, навстречу пахнуло холодом и вкусным запахом копченостей. Уже вторую неделю к столу не давали мяса. Постились, соблюдая традицию. А тут – окорока, колбасы – чего только нет. Раздобыли свечу, зажгли. Открылись им такие яства, что не удержаться. Для кухаркиных детей – ох, какой соблазн! Съели сколько смогли. Дверь опять затворили и замок повесили. Никто и не заметил. Лишь теперь, вот, дядька Ефим тревогу забил.
Николенька обед доедать не стал. Тарелку с постным салатом отодвинул.
После обеда матушка по обыкновению отдыхала. Николенька вышел на двор, а Петруша с Кирюшей уже тут как тут.
Петруша, захлебываясь от возбуждения, стал рассказывать.
– Дядька Ефим давеча заглядывал на кухню. Когда наши дворовые за стол-то сели, он туда же. Да не ест, а все по сторонам глазами зыркает.
– А ты чего?
– А я сижу себе на сундуке. Он мне и кричит: «Чего сидишь? Ложка не кошка – рот не оцарапает. Иди обедать».
– Не хочу, – говорю.