Наконец-то!
Я дочитал эту книгу до конца и отложил в сторону. Затем встал, лениво потянулся, вышел на кухню, к крану, и набрал в чайник воды. Поискал глазами спички – ага, вот они, на бежевой скатерти, привычно грязной и в новых коричневых кругах от чьей-то кружки. А искомые мной «балабановские» спички у плиты, прямо возле самой большой горелки. Их легко можно было бы заметить, если бы на горелке не стояло большое ведро, серое, цвета свитера, в который я сейчас одет. Кто-то из моих соседей грел воду – горячей воды в общежитии не было уже второй день, и поэтому частенько и я и мои соседи пользовались одним и тем же ведром для ее подогрева. Сейчас зима – и лишь недавно я понял эту изощренную логику отсутствия горячей воды в холодную зиму и отсутствия в жаркое лето воды холодной. И кроется она вовсе не в прорыве труб или очередном капремонте.
В дверь секции постучали. Я быстро подошел к окну и увидел на парковочном месте то, чего сегодня видеть не хотел – замызганные еще осенней грязью «Жигули» 74-го, наверное, года. Именно по рисунку этой грязи я и мог определить, что это именно те «Жигули», приезд которых к моему дому сегодня ну вот совершенно никак не уместен – я ведь хотел пойти сегодня к Юле, а Юлия и без моего очередного отсутствия будет на меня сердиться. В дверь секции постучали вновь. Жигули, gigouli – есть нечто, почти французское, в этом слове. Собственно, только эта сторона автопрома – названия марок – и могла меня интересовать. В машинах и годах их выпуска я ориентируюсь хуже любой девчонки. Я считаю, что мне можно – я поэт, если что. А вот тот, кто приехал на «Жигулях», представлял собой мою contraire.1 В нашем мире равновесия он избытком знания в области машин покрывал мой долг машинного незнания и, напротив, его дворовый юмор ограждал наше строгое равновесие от переизбытка в нем поэзии. И пока я об этом равновесии думал, в дверь секции постучали в третий раз, и стук этот был ощутимо яростнее предыдущих двух.
Чтобы избавить своих соседей от открывания двери пришедшему не по их честь гостю, я рванул к двери, повернул тугой, хоть и недавно смазанный замок и открыл скрипучую дверь секции. Ох, как же я был бы не прочь, чтобы на этих «Жигулях» приехал сегодня убийца Бельчагина! Раз и навсегда избавился бы от этого следующего за постоянным скрипом двери постоянного вопроса:
– Когда же ты отсюда съедешь?
– Мне здесь кое-кто нравится. Ее комната прям нарочно соседствует с моей.
– А Юля? – спросил Бельчагин.
– А не твое дело.
– А не передергивай! Снислаич хочет тебя видеть. Поедешь со мной.
– Мне больше нравятся желтые автобусы.
– Бесплатные автобусы нравятся всем. Но Снислаич хочет, чтобы ты приехал со мной. Он тебе не доверяет.
Я вспомнил, что спички-то я нашел, а вот чайник на газ не поставил.
– Сейчас, – сказал я Бельчагину, важно подняв руку и ею погладив бы воздух.
Быстренько сбегав на кухню, сделав нехитрое и обыденное дело, вернулся к Бельчагину. Он уже стоял в самой секции. На моей, фактически, территории.
– Так что же случилось?
В ответ Бельчагин равнодушно пожал плечами.
– Не знаю, но лучше поторопись.
– А…
– Большой Латыш тебе все объяснит.
Я не стал говорить Бельчагину в очередной раз, что Лев Станиславович Линдянис – не латыш и даже вообще не прибалт. Как говорили под Дубровкой, «и с разбега коленом бревно не сломаешь». Мало того, что «Ляндинис» не обязательно должна быть балтийской фамилией, так она может и не быть фамилией вовсе, а псевдонимом, как и «Большой Латыш». Вот только «… Латыша» придумал Бельчагин, а вот «Линдянис», может, придуман ради какой-то коварной и мне пока неизвестной цели.
– Я только выпью кофе и позвоню Юле, – сказал я.
– С городского?
– Откуда? С таксофона.
– Нам к трем. – Бельчагин выставил перед собой часы. В глаза мне бросился натянутый на мясистое запястье потрескавшийся «кожаный» ремень. Чтоб увидеть циферблат, мне пришлось чуть повернуть в свою сторону плохо поворачиваемую, прямо скажем, руку Бельчагина. Два сорок. Юле придется меня простить, успокоил я себя. Я подошел к плите и выключил горелку, взял чайник с холодной водой и на пути в комнату сказал Бельчагину:
– Подожди в подъезде, я скоро.
Бельчагин кивнул и вышел, не прикрыв за собой дверь.
Из комнаты напротив моей вышла старуха – имени я ее не знаю – видать, она запоздало откликнулась на троекратный вдверостук. Я ей кисло улыбнулся, зашел в свою комнату, захлопнул дверь и стал искать пистолет. Куда я мог его деть? Точно не соседи, я всегда закрываюсь на замок, даже если выйду лишь справить нужду.
Спустя пять минут я вышел. Пистолета я не нашел.
49
– Ты имел в виду эту каргу? – засмеялся уже в машине Бельчагин.
– Нет, губошлёп, я же сказал, что ее комната соседствует с моей, а не нагло смотрит в мою.
На этом весь наш разговор. Бельчагина я бы дураком не назвал, но говорить нам с ним было не о чем.
Уже через пятнадцать минут, если часы Бельчагина не врали, мы подъехали к зданию школы. Школа была из красного кирпича, даже оранжевого, их матовость оттеняла либерально окружающий ее по периметру ненадежный забор, в сетке-рабице, давно не крашенный, он был сегодня в снегу, природа поплевала на него по-верблюжьи. Здание школы всегда мне напоминало казарму – возможно, потому что я сам некогда в этой школе учился, а теперь хожу туда «в кружок» подрабатывать, наверное, постоянные обязанности что-то делать в этом здании и вызывают в моей душе такие ассоциации. Я вылез из «Жигулей» – дебелый Бельчагин в ней остался.
– Ты иди. Я пока пристрою свой драндулет.
Я с подозрением на него посмотрел. Если глядеть на сидящего за рулем Бельчагина сверху вниз, он кажется еще больше, чем в вертикальном положении. Плюс двойной подбородок – Бельчагину двадцать четыре года – по одному на дюжину.
– Ты не проводишь меня к Ляндинису? А вдруг я сбегу?
– Грешок за тобой все-таки есть?
Задав вопрос, Бельчагин стал как бы изучать меня. Умные голубые глаза и большие крылья его носа своей теперешней комбинацией прямо мне сказали о наличии у него некоего неведомого мне знания.
Мотор «Жигулей» тарахтел жестокую мелодию. Зимний ветер сменил свои кулаки на иголки. Я думал о «грешке», но ничего не ответил.
Тот ухмыльнулся (Бельчагин то есть) и по-недоброму подмигнул.
– С Сашей Рори лучше не ругаться. И он ровный, без теней, не то, что ты.
Саша Рори – сын Линдяниса. Одна четвертая нашей команды. Мы с Сашей друг друга недолюбливаем – это если смягчать. Если не смягчать, то все дело в Маше. Давно ее, кстати, не видел…
Бельчагин напоследок обвел меня выпуклоглазым взглядом и, убедившись, что я не смею никуда бежать, повел свой драндулет парковаться. Прям возле забора все имеющие машины учителя парковались, и Бельчагин стал пристраивать свой кар прям возле черной, как пистолет, и дорогой (марку я не знаю) машины Стайничека, делая моим любившим контрасты глазам контраст незаслуженно новый. Я же пошел ко входу в школу. Прошел мимо девчонок, восьмиклассниц по-видимому, хотя что ни девочка, то выглядит старше своих лет – в общем, пара неизвестноклассниц обсуждали открытие карусели в Майском парке. Я-то помню, что эту карусель открывают уже пятый год, поэтому на месте девчонок так радужно на эту тему не разглагольствовал бы. Прошел мимо младшеклашки – тот трогательно смотрел себе под ноги и что-то отсчитывал, я даже приостановился и попытался поймать ритм между его открыванием рта и следующим шагом и понял, что отсчитывает он не шаги. Затем мальчик остановился, посмотрел на что-то черное на снегу и в том же темпе пошел дальше. Не знаю, что меня дернуло, но я подошел ближе к вызвавшему интерес мальчика черному объекту. Этим объектом оказался нож. В лениво покрытой снегом проплешине асфальта. Такие проплешины не редкость, а вот ножи в них не каждый день попадаются. В груди, как кипяток, булькнула какая-та тревога, связанная с утерянным мной пистолетом, и именно это, скорее всего, дернуло меня положить нож к себе в карман.
