Тихо в горнице, слышно только, как возятся ребятишки на печи да ходики тикают. Дед Степан подложил дров, затрещали они, загудело пламя.
– Деда, – подала голос девчушка лет пяти, – расскажи сказку. Или про бабушку мою старую-престарую, Стешу.
– Да, спи так, неугомонная, – заворчал Степан, – Давеча, бегали вы по сугробам, резвились зайцами, как ты зацепилась-то? Единственный сучок на изгороди нашла. Шубейку порвала, теперь бабушке забота.
– Не знаю, деда, – насупилась малышка.
– И правда, дедушка, ты обещал, – загалдели два брата, – Ну, пожалуйста, расскажи.
– Только, чур, не перебивать, и не канючить, когда спать кликну, – Степан свернул цигарку, сизый дым поплыл по избе.
– Давно это было, в других веках, можа ещё в самом начале, только эта история из уст в уста передается в нашей семье, – ребятишки зашептались, – Ну, тихо. Жила в крепости, название не скажу, не вспомню просто, мудреное больно, девушка. Звали ее Степанида. Красивая, ты, Таньша, на нее похожа дюже. Коса ниже пояса, что спелой пшеницы цветом, в руку мою толщиной. Глаза неба синего синей. Губы алые, нос курносый немного. Откуда прибилась она к крепости, никто не знал, появилась, сказала, что сирота, лет пятнадцать ей от роду было. А у самой след от веревки на шее, видать, в полон ее взяли, а она убегла. Воевода в семью свою ее принял, как работницу. Стеша по дому у них хлопотала, умелая была девка. Красивая да работящая, как в такую не влюбиться. Оба сына хозяйских, старшой, и малый не отставал. Да и сам воевода на девку глаз положил.
В крепости пленник был, сидел на привязи, под поветью ночевал. Басурманского роду племени, наши предки подобрали его где-то в лесу, заблудился, видать, от своих отбился, одежды богатые, каменьями и златом украшенные. Ну и оставили его на потеху, ребятне да бабами. Он на своем языке балакал чего-то, а они хохотали. Кормили чем негоже, лишь бы с голодухи не помер. Так вот, про Степаниду дальше. И жена воеводина и дочь, Лукерья, взбунтовались, и стали гнать сиротку из дому. Ну-ка, эта пришлая покой и порядок в семье нарушила. Стала мыкаться девка, то одни приютят, а после выгонят, то другие. Так и заселилась к басурманину под поветь. В лес ходила одна, лучше всех грибов да ягод набирала, как дорогу находила обратную, никто не понимал. Леса были дремучие, предремучие. Меняла добычу на хлеба краюху и с пленником делилась. Ребятишкам то зайчонка словит, то бельчонка принесет. Добрая была душа. А товарищ ее басурманскому языку учил. Говорила она на нем плохо, но сумела уразуметь их речи заковыристые.
Сыны воеводины злились на сестру, особенно малой, и все норовил свою зазнобушку подкормить, то кусок зайца принесет, то ребрышки кабаньи. Только люб был Стеше старшой парень, Ярослав. С младшим только дружба была не боле. Прошкой его кликали. Ярик зазывал Стешу погулять, на реку полюбоваться. Только не было у парня помыслов добрых, хотел просто брату дорогу перейти, зная, как тот по сиротке мается. Да и невеста была на примете, отца он пуще побаивался, зная нрав суровый его, он не Прошка, тот неслух был, на своем вечно настаивал.
А крепость та, с дороги была неприметная, коли печей не топили, то и не найти ее вовсе. Только хорошие знакомые воеводы знавали про тайную тропку, ведущую к воротам да если по отводку от большой реки идти, то на третьей излучине и будет поселение, как на ладони.
Приближалась зима, у старухи Ветихи сын пропал по осени, видать, на шатуна наткнулся и не одолел медведя. Холодно стало под поветью, скот по избам разобрали. Пожалела старуха горемычных, уговорила воеводу ей в помощники их отдать, он и согласился, мол, с глаз долой и из сердца вон. Куда басурманину бежать, холода в те времена дюже студены были. Так и перезимовали втроём. Бабка Стешу пристрастила к рукоделию всякому. Лучины не жалела. Холстов наткали вдвоем много, бабы обзавидовались, когда они их на поле в морозы солнечные белить выкладывали. Басурманин тоже помогал, воду таскал, дрова, да и струмент какой для дел бабских делал.
В тепле и сыты были Стеша и товарищ ее. Наступила весна, басурманина опять под поветью посадили на привязи, а на ночь в кандалы его упекали, на повети много было всякого добра, чтобы веревку перерезать. А Степаниду Ветиха не отпустила. Но та, боевая девка была. Не бросала друга, подкармливала, да в дожди и холода, когда утрени были, одежонки кой-какие приносила. И по нашенски говорить его научила. А парень-то хорош был собой, высок, волос черный, как воронье крыло. Глаза темные, как агат, сверкнёт взглядом, ровно молнией ударит. Борода отросла жгуче темная, пока у Ветихи был в жильцах, скоблил подбородок ножом, видать не положено еще было по ихнему. Одежонка маловата стала ему, так на рукавах потрескалась, какие были мускулы. И веревку он бы мог одной рукой порвать, но не сбегал, как будто что-то держало его. Дочь воеводы влюбилась в него, и не только она, молодые вдовицы тоже засматривались на басурманина, имя у него чудное было, вот сейчас вспомнил, Мехмет, а по-нашему Мишей его звали. Совсем Стешу возненавидела девка злая, за то, что та рядом с ним все время была. Зависть и в те времена к добру не приводила. Подговорила Луша товарок до басурманина охочих изгнать ненавистную девку. Собрали они в узелок украшения, какие получше, и к Ветихе в дом их снесли да в кровать Стешину запрятали, а одно колечко под крыльцо обронили, чтоб дорогу указать на «воровку» Страшнее бабей злобы нет. Чего затихли совсем, ребяты? А ли заснули?»
Дед поднялся с лавки, заглянул за шторку. Спят родимые, только Таньша глаза изо всех сил таращит.
– Я слушаю, деда, слушаю, – пробормотала девчушка сонным голосом, – Жарко мне здесь, да и Прошка пинается.
– Слезай, тогда, сейчас на тулуп усядемся, я и дальше сказывать буду, – он подхватил кроху подмышки, снял с печи, устроил на лавке, – Может, к бабушке тебя положить, а я завтра продолжу. Девочка согласно кивнула.
– Дедушка, а что это, ровно молнией ударит, убьет что ли, как козу Нюрку летом, – девчушка взглянула на деда.
– Ну, что ты, милая, это так, для красного словца. Все, спи, давай, неугомонная! – укладывая, чуть прикрикнул он.
Через несколько секунд Таньша мирно засопела. Дед Степан расстелил овчину, под голову валенок сунул и другой полой укутался, глаза закрыл, вроде, как и задремывать стал.
– Так дальше-то, что случилось? – спросила вдруг бабушка.
– Ты чего не спишь, Федосья?
– С тобой разве уснешь, ни в молодости, ни в старости покоя нет. Ты эту сказку и нашим сынам рассказывал, да мне послушать некогда было. Пока всех вас уделаешь, – бабушка села на кровати.
– Так иди ко мне, печка теплая, вечера только девятый час, я тебе повольней представлю продолжение, с подробностями всякими интересными, – дед похлопал по скамье, – Валенки только надень, пол, все одно, студеный, сколько не топи избу.
