Жили в нашем селе мужик да баба. Было у них три дочери – старшая Марья, средняя Дарья, младшая Настенька.
Как-то пошли сестрицы в село. Повстречались им три женщины. Спрашивают:
– Чьи ж вы такие, красавицы, будете?
– Федюшкины мы. Отца Федей зовут, – ответили сестрицы.
Может потому, когда отец у них помер, их мать Федяшихой прозвали.
Дети подрастают.
Вертится Федяшиха от зари до зари. Траву косит. Сено в копны сгребает. Копны переволакивает. Темными ночами лен треплет. Крупным гребнем и щеткою кудельку чешет. Тонкую нить прядет. У станка колдует, полотно ткет. Для меры голубую нить в полотно втокает.
День сменяется ночью, сутки сутками, одна работа другой.
Да приданое старшей дочке готовит.
Расцвела Марья, что маков цвет. Стройная, статная По двору пойдет, под ее ногой травка не тряхнется, цветок не наклонится. Речи говорит, что кружева плётет. Под стать в царевны годится.
Вскоре и богатый жених объявился.
Веселым пирком да за свадебку.
Нагрузила Федяшиха Марье приданое – сундук кованый с дорогим сукном, шубку теплую киндячную ценинную на зайцах с пуговицами серебряным шубку холодную шерстяную рудожелтую, треух теплый камчатный зеленый, подбитый соболем, платья одно краше другого. На одних узоры крупные, разводистые, на других мелкотравчатые да крапчатые.
Посадила молодых в карету богатую, двухсветную. Набросила на плечи Марьюшке платок шерстяной, кремовый с маками алыми да кистями шелковыми. Причитает.
– На кого ты, Марьюшка, нас покидаешь?
Дарья с Настенькой еле в избу ее уволокли.
А как оправилась, завертелась сызнова. Сама землю пашет. Сама сеет. Сама рожь жнет. С корки на корку перебивается да приданое средней дочери готовит.
Расцвела Дарья, что яблоневый цвет. Пышна, бела да румяна. Глядит лисой, песенки поет, а ногти в запасе. В чужом глазу порошину видит, в своем пенька не замечает. Весь день сидит, белится да румянится, да в обновки наряжается. Платье ей не платье, платок не платок, сапожки не сапожки. Подавай сапожки с серебряными подковками. Под стать в боярыни годится.
Вскоре и боярин объявился.
У крыльца кони резвые с цепей рвутся, удила грызут, бьют копытами.
Тут пир собрали да свадьбу справили.
Нагрузила Федяшиха Дарье приданое – шубку холодную исподнюю тафтяную, рудожелтую, струйчатую с серебряными с финифтью пуговицами, шубку теплую красную кармазинную и с подлисьем. На ней пуговицы серебряные, золоченые, кружево серебряное кованое. Треух соболей на банберене золотном, опушенный хвостами соболиными, сундук кованый с холстами рубашечными и подкладочными, да телегу с медом, сладостями.
Посадила молодых в карету боярскую, двухсветную. Причитает.
– Кровинушка ты моя, Дарьюшка! Любимая дочь моя…,
Тут народ собрался. Подхватила Настенька мать под руки и увела в избу. Три дня и три ночи Федяшиха плакала, что срубленная ветка вянуть стала.
Ну, Настенька воды ей подаст, печь истопит. Щи сварит с подбелкою. Скот напоит, гусей накормит, в избе подметет. Словом, с хозяйством управляется.
Не заметила Федяшиха, как младшая дочь выросла.
В труде да заботах расцвела Настенька красным солнышком. Может, не так стройна, как Марьюшка? Может, не так бела, как Дарьюшка? Но тепла и красива, что красно солнышко. Добрая да ласковая, взглянет, будто солнышком пригреет.
Каждый парень в округе втайности мечтал такую себе в жены заполучить.
В ту пору проезжал через село Иванушка. Переночевать к Федяшихе попросился.
Смотрит утром Федяшиха. Двор подметен. Дрова распилены, в поленницы сложены. Выходят Настенька с Иванушкой да в ноги к ней падают.
– Вот, – говорит Настенька, – это мой суженый. Не гляди на меня комом, гляди россыпью. Будь, маменька, сироте одинокому родной матерью. Полюби его в черне, а в красне всяк полюбит.
Заголосила Федяшиха:
– Ни роду, ни племени… Бездольный, безденежный… Ни кола, ни двора… И ты бесприданница. С пуговки на петельку перебиваться будете. Ох, безгнездной кукушкой проживешь…
– Да, о чем ты, маменька, убиваешься? – отвечает Настенька. – Все богатство при нас. Глаза видят. Ноги ходят. Руки делают.
Положила Федяшиха на них крестное родительское благословение. Посадила молодых в кошовку плетеную… Да, словно чего потеряла.
Одиноко стало Федяшихе. Тоска на сердце припала. И водой не запить тоску, не заесть, никаким зельем не заворожить.
Сидит у окна на лавочке. Щеку рукой подпирает. Ждет.
– Не приедут ли дочери?
Три года ждала, да разом в путь собралась. Приезжает она в одну деревню. Кругом липы растут. Кругом птицы поют. Под липами улья липовы стоят. В них пчелы жужжат. Подходит к крайней избушке. Спрашивает:
– Где здесь Липовы живут?
– Здесь, – отвечают ей, – в каждом доме одни Липовы живут. Других фамилий не имеется.
– Может, Марью вавожскую знаете?
– Вот тут она живет.
Смотрит Федяшиха. Стоит перед ней дом. Совсем отличный от других. Не дом, а шестиколонный дворец. Палаты каменные – большая парадная зала и малая гостиная с ярким фонарем у потолка. За малой гостиной – уборная, за уборной спальня да ряд низеньких комнат – «девичья», спальня и кабинет. Мезонины выходят на просторный двор с многочисленными службами. Крыльцо резное, узорчатое. На богатого – ворота расписные настежь, на убогого – запор. Двор, что цветущий сад. Посреди двора бьючий колодец.
Выходит навстречу старшая дочь Марья. На ней подзатыльник жемчужный на банберене, перстни с яхонтами и изумрудом, будто у королевы.
– Что, – говорит, – тебе, маменька, надобно?
– Сначала, – отвечает Федяшиха, – водицы подай матери. Устала с дороги-то.
Зачерпнула Марья в сенках кружку воды, на крыльце подает матери. Выпила Федяшиха студеной, колодезной водицы, да говорит:
– Стыдно сказать и не сказать грешно. Стара стала. Обносилась. Хочу по миру пойти, милостыню сбирать. Так не подашь ли мне, доченька, мешочек какой?
