Было темно. В воздухе витал аромат корицы, пахло свежими булочками и молоком. Где‑то вдалеке зазвенел радужным колокольчиком детский смех. Смех этот стремительно приближался, летел по коридорам, по лестнице, вверх, вверх, вперед! Порывом весеннего ветра ворвался он в распахнутые двери и вдруг, неожиданно, стих, погрузив крохотную комнатку в восторженное молчание. А потом произошло чудо: маленькие пальчики коснулись прохладного лака, нежная женская рука помогла им поднять тяжелую крышку и мир … проявился! Он засиял ярким солнечным светом и наполнился звуком!
Вот молоточек коснулся струны, а она ответила ему первой в своей жизни хрустальной «ля». Вот другой молоточек пробудил ото сна басовитую «фа». А затем третий, четвертый, пятый..! Каждая нота была идеальна и строго соответствовала нужной частоте, и от этого даже беспорядочные прикосновения детской руки создавали не какофонию, а, скорее, незатейливую, немножко хаотичную, мелодию.
А еще постоянно хотелось смеяться! Особенно, когда черная клавиша ныряла между двумя белыми и забавно щекотала им бока! А потом выныривала, весело поблескивая на солнце, и передавала звук своей соседке.
И во всех этих звуках, в солнечных лучах, лившихся из открытого окна и плясавших на клавишах, в маленькой девочке и молодой женщине, державшей ее на коленях, в ласково улыбающемся отце, с нежностью наблюдавшим первое знакомство дочери с инструментом, было что‑то такое родное, такое успокаивающе‑приятное и согревающее, от чего новое пианино тихо радовалось и каждой своей деталью ощущало, что оно дома.
Учитель музыки был задумчивым полным мужчиной, немного усталым, с громким голосом и первой сединой в золотистой курчавой шевелюре. В целом он производил впечатление хорошего человека, хотя и казался иногда немного чудным. Иначе для чего бы он заставлял маленькую Агнесс постоянно играть гаммы и разучивать этюды вместо того, чтобы позволить ей наслаждаться веселой песенкой о гусях, которую она так любила напевать и которую очень хотела бы себе аккомпанировать, да у нее пока еще не получалось. Пианино искренне негодовало по этому поводу и всегда старалось помочь своей маленькой хозяйке: «Послушай, здесь должна быть другая нотка! Давай поставим пальчик сюда и ты сыграешь первый звук твоей любимой мелодии!» – будто бы шептало пианино, и маленькая Агнесс то и дело промахивалась мимо записанной в нотах клавиши или, отвлекшись, меняла местами непослушные 3 и 4 палец в гамме. Учитель терпеливо останавливал игру, объяснял Агнесс её ошибку, просил быть внимательнее и начинать сначала. И так изо дня в день…
Пианино первым (в отличие от Агнесс) поняло, что чем быстрее и точнее Агнесс будет выполнять указания учителя, тем скорее сможет исполнять и свои любимые песенки. И пианино стало теперь помогать Агнесс играть правильно, как того требовал терпеливый учитель.
Маленькая Агнесс постепенно начала понимать свое пианино и прислушиваться к нему. И вот из под ее тонких пальчиков заструились звуки лиричных колыбельных, а после полетели беглые шестнадцатые этюдов. Серенады, сонатины, песни, польки, вариации полонезы, менуэты… Не перечесть всего, что уже умела играть Агнесс! Пианино помогало ей во всём и радовалось за свою юную хозяйку и за себя.
Всякий раз, когда Агнесс садилась за инструмент, пианино сражу же понимало её настроение и заботливо передавало его в своём звучании. Вот Агнесс неохотно разучивает новую пьесу и клавиши становятся такими, будто бы в них добавили резины: они, кажется, с трудом двигаются и звуки получаются короткими, хмурыми, словно Агнесс не играет, а тянет в гору непомерно тяжёлый груз. А в другой раз Агнесс сядет, улыбнется, взмахнет руками и быстрые пальчики весело забегают по клавишам, наполняя их лёгкостью и словно пронизывая воздухом и светом! Если же у Агнесс выдавалось свободное время, она подолгу сидела за пианино и подбирала свои любимые мелодии, сопровождая какие‑то из них деловитым генерал‑басом, а другие – переливчатыми арпеджио.
Однажды Агнесс буквально влетела в комнату! Её щёчки пылали румянцем, пушистые реснички смущенно трепетали, а на губах играла загадочная улыбка. Её пальчики были тёплыми и в каждом из них сильнее, чем обычно, отдавался пульс её быстро бьющегося сердца. Агнесс села за пианино и начала играть. Мелодия лилась невыразимо красивым потоком, словно это играла и не Агнесс вовсе, а через неё в земной мир посылали небесную музыку ангелы. Агнесс играла то, чего не играла никогда раньше – она и сама не знала, что это, но только ни ноты, ни учителя ей в тот момент были не нужны. Ведь это была музыка её сердца, это пела и открывалась миру её душа! Это была музыка любви.
Пианино поначалу растерялось от новых эмоций и ощущений, но вскоре прислушалось и подхватило полёт души своей хозяйки. Ныряя в водопады и отражая эхо птичьих голосов, накатывая на берег морской волной и замирая в лесной тиши пугливой ланью, пронзая звёзды и скатываясь звонкими каплями дождя в весеннюю листву, пианино, казалось, оживало и передавало слушателю то, чего самому пианино видеть никогда не было дано, но о существовании чего оно откуда‑то наверняка знало. Ему виделись высокие сосны и прозрачные ручьи, плодородные земли и белоснежные вершины, скалистые уступы и бирюзовые озёра, зелёная трава и яркие луговые цветы где‑то вдалеке, в расплывчатом мареве горизонта. Пианино всю свою жизнь провело в уютной комнатке Агнесс и, казалось бы, знать не могло ни о чем, кроме своего окружения из мягких кресел и ковров, но оно, почему‑то, знало. Пианино знало о мире вокруг, о его безграничных просторах и восхитительной красоте, о птицах и ветрах, об океане и солнце над ним, о закатах на вершине утеса и о том, как в морской дали приветственно бьют хвостами киты и выныривают из воды непоседливые дельфины. Пианино казалась знакомой и песня любви, которую пело сердце Агнесс; и какая‑то необъяснимая, светлая печаль, струившаяся вместе с музыкой счастья и восторга, охватывала каждую задетую молоточком струну и отзывалась в каждом звуке.
