Говорят, граница между нами и тем, чего мы боимся, тем, что может забрать нас, тоньше всего на Самайн.
Говорят, она истончается к этому времени, пропускает больше страха и мрака, чем весь остальной год.
Но правда в том, что ворота эти всегда нараспашку, где-то очень глубоко внутри каждого из нас они всегда открыты и всегда зовут заглянуть за черту. Просто большую часть времени у нас достаточно других дел, чтобы на них отвлекаться.
А когда приходит тёмное и холодное, нам больше некуда убежать от самих себя. И мы считаем, что наши чудовища приходят на свет, который устаёт от них убегать, замирает в тревоге и ожидании.
Мы много чего считаем: ритм собственного сердцебиения в кромешной темноте октября, летящий впереди нас, как птица; количество шагов от стены до стены в комнате, условно названной безопасной – мол, здесь дом, здесь нас никто не тронет. Мы считаем, что кто-нибудь обязательно хочет нам навредить, схватить и утащить в неизвестность, обездвижить и обескровить.
Хорошая новость: чудовища с той стороны приходят не за нашими муками, а за нашей любовью.
Плохая новость: не существует чудовищ страшнее людей.
И вовсе не новость: у тебя всегда остаётся выбор, кем бы ты ни был.
Витька вздрагивает и жмётся поближе к куцему костерку:
– Чёрт, что ж так холодно-то? В прошлом году было теплее.
Костерок под его пальцами того и гляди затухнет, смятый ледяным ветром.
Сидящий по другую его сторону молча пожимает плечами. То ли не знает, то ли ему всё равно. Впрочем, ответа Витька и не ждал, а о том, что у них там не принято выкидывать слова в пустоту, просто забыл с прошлого раза. Как ни странно, это забывается быстро, даже если кажется, что забыть невозможно. Оно и хорошо, наверное, иначе все бы давно уже посходили с ума.
Как зарастёт граница, так и забудешь. Несколько дней, может, неделя – и всё, как не было. Ещё какое-то время тебя мучает пустота, но и это быстро проходит. Чтобы в следующем году вернуться снова. Тоже – за несколько дней, за неделю или, очень-очень редко, чуть больше. Чтобы опять пробрало до костей в тот самый первый миг, когда ты вспомнишь.
Когда почувствуешь, что на тебя смотрят. Рассматривают в упор или украдкой приглядывают, чтобы не получил слишком больно каштаном по лбу или локтём под дых – об этом последнем ты вспоминаешь не сразу. Не сразу знаешь, что о тебе заботятся, как умеют, подкидывая мрачные песни, шурша листьями за спиной – чтобы громче и ярче бежала по жилам кровь. Чтобы больнее. Чтобы осень проходила не мимо – пролетала насквозь. Чтобы была зима – тьмою вокруг костра, ночью вокруг солнца. Взглядом, осторожным, украдкой – ровно так, чтобы ты не слишком быстро оказался уверен.
И ровно так, чтобы точно не смог не заметить. Зачем прятаться? Понятно же – чтобы тебя искали. И обязательно, всенепременно нашли.
Не сразу, ой как не сразу ты вспоминаешь: у них совсем другие представления о том, что такое страх. Что напугать для них – всё равно что рассмешить. Подарить что-нибудь. Зайти в гости, без предупреждения, но с тортом и пригоршней сказок. Что сказки на той стороне свои – от них по коже бежит мороз, и темнота становится ещё темнее и гуще, и небо, где бы оно ни было, никогда не начинает светлеть.
Но обо всём этом ты вспоминаешь уже потом, после того, как сердце однажды ночью уходит в пятки, когда понимаешь, что по морозной улице за тобою шаг в шаг крадется кто-то, кого ты не видишь.
– Слушай, может, уже пора? Или ты замёрзнешь, или я растаю.
Сидящий по ту сторону костра зябко ёжится, повторяя Витькино движение. Ему неуютно здесь так же, как Витьке – холодно там: граница на то и граница, чтобы тревожно на ней было без исключения всем, каждому на свой лад.
Тревожно, но совершенно невозможно уйти.
– Ещё чуть-чуть, – отзывается Витька, уже на самые кончики пальцев ловя уходящий огонь. Лес вокруг них молчит. Может быть, он тоже запоминает эту морозную ночь с октября на ноябрь. Может, и он тоже очень не хочет её забыть. – Ты никак не можешь остаться?
– А ты? – спрашивает Витьку лучший друг его детства: зловещее ночное молчание, ступеньки трухлявой лестницы, проломившиеся под ногами, волчий вой под окном, ветер, шумящий под покатой августовской крышей, куда-то запропастившийся талисман. Не сбившая машина, не загноившаяся болячка, руки, удержавшиеся за краешек крыши, вещий сон, всё-таки вернувшийся кот.
Страх, от которого чувствуешь, что живой. Тот, кто ведёт в темноту, чтобы сказать о свете.
Там у них, на той стороне, странные представления о любви.
***
Очередной порыв окончательно ноябрьского ветра всё-таки задувает огонь. Витька, глубоко вздохнув, покрепче сжимает в ладонях совсем ещё горячую свечку.
Он сидит на качелях во дворе и слушает, как с каждой секундой всё дальше отодвигается лесная тишь. Как темень прорезают пятна фонарного света. Как медленно и неохотно уходит тот, чьи глаза очень скоро Витька не сможет вспоминать даже во сне. Тёмные-тёмные и очень ясные глаза цвета ледяного осеннего омута.
Витька ставит свечку на землю и через почти уже растаявший лес бредёт к своему подъезду.
Не оглядываясь, чтобы не перестать раньше времени слышать очень осторожные шаги у себя за спиной.
Мы с Агатой начали эту игру случайно, сидя на поваленном дереве посреди леса, в который сбежали от всего и от всех. Мы с Агатой вообще часто куда-то сбегаем, мы странные.
– Давай сыграем, – просит Агата. Сейчас расскажу, ты поймёшь, мол, тебе понравится. Я недавно придумала, играла сама с собой, но это не то, очень хочу попробовать на двоих. – Правила предельно простые.
– Не вопрос. Что нужно делать?
Октябрь стелется под ногами, пробивается через горло, течёт по венам. Лес – золотой и тяжёлый, пахнет сыростью, лишает воли к сопротивлению: смотри, мол, тут у нас сейчас происходит чёрт знает что. Люди зовут это осень, я зову это смерть, на самом деле это просто возможность начать всё заново. Ты играешь?
Ну конечно же я играю, разве когда-нибудь было иначе?
Агата достаёт из рюкзака термос с чаем и пачку самого простого печенья. Вскрывает печенье, придвигает ко мне. Наливает чайное тепло в крышечку, отхлёбывает, закашливается.
– Слишком крепкий, переборщила с заваркой. Не важно. Суть вот какая… Я задаю вопрос, ты отвечаешь сразу, не думая.
– Старо как мир.
– Ага, – не смотрит на меня, смотрит на лес перед нами, в котором дымка, пряная сырость, где-то запела птица и тут же смолкла. Смотрит в него, не мигая, как будто бы в пустоту, как будто бы себе в душу. Вздыхает. – Только иногда ответы случаются очень уж интересные. Например – отвечай, только быстро: кто прячется?
– Мы.
Мы. Мы, конечно, кто же ещё, мы всегда прячемся, убегаем в лес зализывать раны, раз за разом одно и то же. Врать бессмысленно, ты видишь меня насквозь, лес видит меня насквозь, жизнь и смерть видят меня. Насквозь у меня обычно раны и музыка, в лесу у меня обычно костёр и странные разговоры с Агатой, вокруг у меня обычно то, что мне хотелось бы изменить.
