Дым лениво сползал с кончика его сигареты. Россыпи окурков устилали стол, не находя более места в пепельнице. Сизый сумрак за окном становился багровым, как бывает перед рассветом. Мы оба устали ходить по кругу – два ослика за одной морковкой. Никто не уступал, и выхода не было. Победителя ждала смерть. Рассвет торопил нас. Пора было что-то решать.
Наконец он сдался. Вытряхнул на стол две спички и разломил одну из них:
– Если вытянешь длинную – можешь идти.
Я вытяну длинную. Мы оба знали это. Морковка досталась мне. Оставалось успеть ее съесть. До прихода рассвета.
– Ты готов? – спросил он.
Я молча кивнул, пряча в карман бесполезную теперь спичку.
– Там все почувствуешь сам.
Это я хорошо помнил.
Он распахнул дверь. За дверью был пустой коридор. В конце коридора – еще одна дверь, она выходила на улицу. На пустынную улицу ночного города. Раньше он всегда провожал меня до второй двери. Сейчас я шел один. Свет за моей спиной погас. И коридор стал бесконечным. Я мог потрогать его стены, идти касаясь их рукой – но черный провал был впереди и позади меня, и глаза никак не привыкали к темноте. К такой темноте нельзя привыкнуть.
Если бы это было возможно, мы пошли бы оба, оттолкнув друг-друга у порога. Но как раз этого нельзя было сделать. Один давал возможность идти другому. Он сидел сейчас в своей комнате, неподвижно застывший и даже рассвет за окном не добавлял румянца к бледности его лица. А я шел по темному пустому коридору, втайне надеясь и страшась ощутить наконец вторую дверь. Но ее не было.
Тьма просветлела и я увидел дорогу, по которой шел. Длинную пустую дорогу из моих кошмарных снов. Она была бела и видна, но не освещаема никаким светом. И не давала света сама. Тьма по-прежнему была повсюду. Я не видел своей одежды, протянув руку я не мог рассмотреть руки. Лишь на дороге позади меня оставались темные следы, как чернильные пятна на скатерти. Казалось дорога висела над пропастью, над бездной и шагнуть в сторону было невозможно. Время и расстояние потеряли смысл, усталости не было, желания идти тоже, но и останавливаться не хотелось, для этого надо было приложить усилие. Я был муравьем на длинном стебле, и не знал, доползу ли до края, и что меня ждет на краю.
Наконец я увидел тот дом.
Его белые стены возникли из тьмы, сгустившись как облако прямо из мрака. И я увидел дверь. Дверь в конце коридора. Она открылась от одного прикосновения. Беззвучно. Я почувствовал запах. Почти незнакомый запах лампадного масла. Впервые нашлась работа не только зрению. Маленький тусклый светильник на стене. Он едва разгонял полумрак, и все же давал возможность осознанно двигаться.
Я жил в этом доме. В детстве. Светильник висел на стене, но никогда не горел. В нем даже не было масла. Он появился в этом доме очень давно. Остался от прежних хозяев. Я осторожно снял лампадку и пошел бродить по комнатам, отпугивая свой страх тусклым огоньком. Я не мог вспомнить зачем пришел. Время и события утратили смысл. Воспоминания давались с трудом. Дом моего детства казался чужим и незнакомым.
Внезапно огонек качнулся в сторону и едва не погас. Огромная рваная дыра зияла в стене возле отцовского плетенного кресла. Я все вспомнил! Вот эта проклятая дыра в пространстве, времени, в жизни или в чем-то еще. Ее ничем нельзя заделать. Можно только бросить в черную пустоту очередную подачку.
Я сел в кресло и стал думать о ней. Не о дыре, конечно. Я думал о W. О тепле, покидавшем ее тело, о болезненной бледности ее губ, о невыразимой тоске, застывшей в ее глазах. Я думал о W. Я предлагал себя этой черной дыре взамен W. Это все что я мог сделать. Я не знал другого выхода, другого способа ее спасения.
Тяжелым и вместе с тем невесомым стало мое тело. Я чувствовал себя куском сахара в стакане горячего чая. Страшная мысль возникла на мгновение, что меня обманут. Отберут мои силы, но ничего не отдадут W. Все раствориться в пустых коридорах Вселенной.
Рыжий толстый кот появился откуда-то и, участливо мурлыкая, начал тереться о мою руку, осторожно теребя ее лапой, не выпуская однако когтей.
Потом все исчезло.
Я открыл глаза. Веки разъехались, но розовая пелена перед зрачками исчезла не сразу, и я увидел блики на потолке. Желтые блики, повторяющие контур окна. Слева что-то противно попискивало. Я с трудом повернул голову – рядом стоял знакомый ящик кардиомонитора и зеленая змейка на экране извивалась в такт пульсации в моей голове. Функциональная кровать, которую я привык видеть только со стороны, оказалась совершенно бескрайней, мое тело терялось в этом пространстве.
Кто-то осторожно пожал мою руку. Рядом сидела W.. Ее ладонь была тепла, и тепло взметнулось в моей душе волной нежности и восторга. Слезы блестели на ее глазах, но лицо было свежо, хотя следы недавней болезни еще угадывались.
– Любимый мой! – сказала она. Слова прозвучали в тишине реанимационной палаты, наполняя ее дыханием жизни. – Я все знаю. Я прочла его письмо, – она плакала тихо, совсем беззвучно. Слезы просто скользили от век. W сжимала мою руку, и говорила не обращая внимания на слезы. – Он ушел туда же. Вслед за тобой. Теперь ты будешь жить. Мы будем жить, – она протянула мне сложенный вдвое листок бумаги и отошла.
W стояла у окна. Ее силуэт закрыл от меня солнце, которое казалось слишком ярким и слепило глаза.
Несколько строк расплывалось на листе бумаги:
“Не удивляйся. Ты уже неделю находишься в больнице без сознания. Прямо из моего дома тебя увезла “скорая”. Ты упал у самого порога. Все случилось настолько быстро, едва я закрыл за тобой дверь, как тут же услышал звук падения. А W в этот день стало лучше. Она захотела увидеть тебя. Попросила, чтобы ты пришел. Это невыносимо. Она любит тебя. Я здесь лишний. Прощай.”
В тот же день меня выписали. Утраченные силы вернулись быстро. Врачи настаивали на дополнительном обследовании. Но я-то знал, что обследование не даст никаких результатов.
W стала молчаливой. Немая боль затаилась в ее взгляде. Мы виделись часто, но почти не разговаривали. Казалось – соблюдаем траурное молчание. Но он был жив. Мы заходили к нему каждый день. Он ни разу не приходил в себя. Может быть так оно и лучше. Если по поводу W собирали консилиум, а меня смотрели почти все светила, то к нему не подходил никто кроме лечащего врача и нас. Светила не хотели вновь рисковать своей репутацией. Иногда он бредил. Вспоминал рыжего кота. Наших имен он не называл.
Его уход ничего не менял. Когда-то нам казалось, что появился выход. Но это по-прежнему был тупик. Для нас была важней жизнь W. Мы не подумали о том, что она может отказаться от такой платы за собственную жизнь. Я рассказал ей про черный коридор. Она хотела знать все. W имела право это знать.
