Темно вокруг. Страшно. Тихо.
И не понять, проснулся или спишь и во сне оглох и ослеп. Неясно даже, где верх мира, где низ. Полное безвоздушное пространство, в котором не то что жить – даже дышать страшно. Ведь не знаешь, кто услышит твое дыхание, твое прыгающее сердце. И ведь кто-то приближался, надвигался еще большей темнотой и безвоздушностью, неприятием всего живого. И этому есть название, которое страшно произнести и даже подумать…
Приближается… Его не слышно и тем более не видно, но не почувствовать нельзя: дрожь от тяжелой поступи поднимается от пяток, в которые ушла душа, вверх по нервам.
Зачем так рано? Неужели нельзя повременить хотя бы еще ну год, два, сто лет?
Значит, нельзя. Но ведь это и хорошо, получается, что он больше не будет один, снова будет рядом с ней. Поцеловать, прикоснуться, ощутить неимоверную, все покрывающую любовь – ради этого ничего не страшно!
И вот в черноте как будто сверкающий луч прорезает прямоугольник, словно ножницами по черной бумаге, и врывается свет. Но почему он такой режуще-яркий? Смотреть на него невозможно, он терзает, режет сотнями пронизывающих острых кольев – такой бывает, если смотреть на полуденное солнце, но только еще хуже, потому что глаза почему-то не закрываются. Их нельзя закрыть, веки будто стали прозрачными, и стрелами вонзаются в сознание два тихих убийственных слова:
– Один. Навеки…
Все обрывается внутри и снова гаснет…
Нет, он не умер, он живет, но это только личина, обертка от него всего. Какая же это жизнь, когда заперт внутри холодного пустого дома, где только и есть, что два крошечных оконца.
Потом вдруг началась круговерть. Чугунные ноги расползаются на какой-то скользкой дряни. Мельтешит перед глазами какое-то гнилье, сараи, кто-то вопит, завывают, лязгают в тумане неведомые твари. И не хотелось бы бежать, но ни выхода, ни выбора нет. Пот заливает глаза, он тянется к ним, чтобы утереться, а руки, оказывается, липкие, и в ноздри бьет терпкий густой запах.
Кровь на пальцах, чужая кровь…
Он ужаснулся, метнулся, убегая вверх, карабкаясь все выше и выше и отчаянно пытаясь оторваться непонятно от чего, но чего-то страшного, настигающего, неминуемого, – и вот уже под ногами не твердая земля, а какие-то гудящие, завывающие шпалы. И снова что-то приближается, сотрясает опору с такой силой, что дрожь пробегает от пяток к голове. Вот оно уже совсем рядом, то, от чего нельзя спастись, и это «оно» неизмеримо страшнее всего, что было и что будет под солнцем…
Перед глазами вновь крутятся то черно-белый свет, то яркие вспышки, все это сходится в засасывающую воронку… Становится понятно, что одно спасение от этого – сдаться, броситься в эту черную воронку вниз пылающей головой…
…Это сон, наконец понял он, но легче не стало. Полежал какое-то время, чутко прислушиваясь – нет, никого не разбудил.
Очень хотелось пить, в горле, как в пустыне. Ужасно болела голова, резало под сердцем и пробивало позвоночник, точно раскаленными кольями все утыкано. И при всем этом нестерпимо тянет в туалет…
Как был, в майке и трусах, он выбрался и понесся по коридору. Точь-в-точь как во сне, перед глазами мелькало черное и белое, на дощатом полу вспыхивали квадраты мертвенного света – это заоконные фонари раскачивались на ветру, то и дело скрываясь за листвой.
Он едва успел добежать до уборной. Пошатываясь, наклонился над краном, открыл и долго, с наслаждением глотал ледяную воду – до тех пор, пока лоб не заломило и зубы не застыли. Немного полегчало. Он тщательно умылся, принялся приглаживать волосы, пытаясь разглядеть себя в крошечном зеркале, присобаченном на гвоздях, вбитых между плиткой.
Не зеркальце – смех, в нем только один глаз и отражается – дикий, пустой, с полопавшимися кровяными жилками. А второй… второго-то и не было. Вместо него торчала изнутри головы ржавая пика, и кровь на ней уже была черная, застывшая…
Он не заорал, не отпрянул, а зачем-то со всей силы ударил лбом в подлое стекло.
Посыпались, зазвенели осколки.
Он опомнился, замер, снова прислушался – пронесло. Маленькое было зеркальце, тихо разбилось, и потому никто ничего не услышал. Быстро собирая осколки, он изо всех сил старался не смотреть в них еще раз. Выкинул все за окно, потом, трясясь от холода и страха, побежал обратно в комнату.
Ему оставалось жить тринадцать часов…
Скоро, скоро начало нового учебного года, и все училище замерло в полной боевой готовности. Все сияет – классы, коридоры. Пахнет машинным маслом и свежей стружкой, которой, кстати, не видать – все убрали так тщательно, что до противного чисто.
Свет беспрепятственно пробирался сквозь стекла, такие безупречно чистые, как будто и нет их вовсе. В ярких солнечных квадратах выстроились станки – надежные, бывалые, эдакая старая гвардия труда и упорства.
Это все красивости для передовиц и книжек, а для помощника мастера, Николая Игоревича Пожарского, все это – показуха и ерунда. В полном расстройстве и думах Колька орудовал веником и совком, собирая невидимый сор на тот случай, если нелегкая занесет Белова Ваню, вернее, мастера Ивана Осиповича, хотя ведет он себя ну чисто как пацан сопливый – все бегает, дергается. Какая-то там комиссия едет, то ли из роно, то ли из другой дыры, то ли производственники с периферии, которым позарез нужны молодые специалисты. Поэтому месяц как настаивает на ежедневной уборке и развешивании плакатиков разной степени красочности. А комиссия все едет, едет, никак не приедет, и каждый день мастер Белов устраивает по этому поводу производственные трагедии. Наступает вечер, контролеры не приезжают – и Ваня мучается как пылко влюбленный юноша.
Ну это все его «головные тараканы». А у Кольки желания были совершенно иного рода, он жаждал другого свидания – и на этот раз не с любимой, разъединственной Олей, а с бухгалтером-кассиром Татьяной Макаровной. Она с минуты на минуту должна была появиться с зарплатой и осыпать златом весь педагогический коллектив.
Кольке позарез были нужны деньги. У родителей юбилей свадьбы… ну это не потребует больших затрат. Подарок – роскошный подсвечник, прямо настоящий каменный цветок, пусть и из дерева, – Колька давно выточил, красиво упаковал и лишь иногда раскрывал, чтобы в очередной раз поразиться – надо же, как ловко получилось!
Были и еще обстоятельства. Колька теперь жил один. В конце мая Игоря Пантелеевича повысили до заместителя начальника бюро и предоставили отдельную… не комнату, а целую квартиру, хоромы о двух комнатах, плюс кухня, плюс прихожая, в которой плясать можно, и собственный туалет с ванной! Колька ходил, жмурился, приезжая к родителям с ночевкой, боролся с соблазном разбить посреди гостиной палатку, а то от простора голова кругом.
