Ранним дождливым июльским утром мы с отцом навсегда покидали посёлок Ильпырский. Помню: едва забрезжил серый рассвет, являя небу узкую полоску света, как мы уже стояли на пирсе, среди кучки продрогших и взъерошенных, словно воробьи, отъезжающих и провожающих людей. Моросил холодный, совсем не летний. дождь, и в темноте, которая никак не хотела рассеиваться, с трудом различались очертания человеческих фигур.
Стояли час, другой. Время тянулось невыносимо медленно. Всматриваясь в хмурые лица собравшихся, я попытался хоть на одном из них заметить следы улыбки, но тщетно: все озабочены, погружены в свои проблемы. В воздухе витала напряженная сосредоточенность.
Рассвело. Мрачный, унылый пейзаж дополнили, гармонично вписавшись, сиротливо прижавшиеся к пирсу МРСки. Их облупленные, поржавевшие борта привнесли ещё большую тоску и отчаяние.
Куда мы уезжаем? Зачем? Почему покидаем обжитый нами уголок?
В маленьком камчатском поселке всё было здорово: местные жители, словно родные нам; замечательные учителя; класс очень дружный и преданные друзья…
А что меня ждёт в городе: другая школа, иные порядки, учителя, новых товарищей придётся заводить.., да и вообще начинать всё, как говориться, с нуля. С одной стороны, увлекательно и интересно, а с другой – боязно шагнуть в неизвестность и к тому же жалко терять хороших, бескорыстных людей.
Из-за дымчатой пелены тумана появился долгожданный катер, тащивший за собой большую баржу. Люди на пристани сразу же оживились, распрямили поникшие плечи и их унылые лица осветились, наконец-то, так долго прятавшимися улыбками. Отец крепко взял меня за руку и потащил к краю причала.
– Сядем первыми. Смотри – не отставай, – бросил он на ходу. Его старый коричневый плащ взметнулся вверх, больно хлестнув меня по носу металлической пряжкой. Я выдернул руку из толстой ладони отца и схватился за лицо.
– Что случилось? – отец присел на корточки, всматриваясь в мой припухший нос.
– Ничего, – соврал я. – Всё в порядке.
– Ну раз ничего – давай на посадку, – он легонько подтолкнул меня. Взгляд мой упал на его стоптанные старые туфли. С ними он ни за что не хотел расставаться и говорил, что купил их в Чехословакии, когда ходил по загранкам.
«Мог бы что-нибудь и понаряднее одеть, – подумал я. – Всё-таки в город переезжаем».
Катер пришвартовался, и к стене пирса вплотную подошла старенькая баржа. На пристань кинули сходни; отъезжающие стали торопливо подниматься на борт «старушки». Нагрузившись, большая ржавая посудина, жалобно поскрипывая, тяжело отчалила вслед за катером, натуженно потащившим её в необозримые морские просторы.
Мы с отцом стояли на борту баржи, и я с ноющей болью в сердце и затаённой грустью всматривался в родные места, знакомые до самой узенькой тропинки, маленького кустика, камушка.
Унылая картина, проплывающая перед моими глазами, полными слёз, затуманивающими взор вместе с опустившейся пеленой, нагоняла смертную тоску. Тёмные, с зеленоватым налётом, осклизлые брёвна пирса покорно отступали в сторону. Мрачное серое здание рыбозавода, с укором уставившись пустыми чёрными глазницами окон, отдаляясь, на прощание смягчило, наконец-то, свой строгий взгляд. Пара катерков и МРСы, сиротливо стоявшие на якорях, с тоской и надеждой посматривающие вдаль, нерешительно покачивались на месте.
Мы отходили всё дальше и дальше. Очертания уходящего берега – узкой песчаной полосы, на которой находился наш дом, с двух сторон омываемой океаном, расплывались, искажаясь до неузнаваемости.
И вскоре уже невозможно было что-либо различить на покинутом нами берегу. Лишь серая бугристая полоска виднелась вдали, да и та быстро растворилась в белёсовом тумане. Берег моего безвозвратно ушедшего детства исчез навсегда…
Дождь усиливался. Косыми тугими холодными струями весело барабанил он по железной палубе. Мерзко и неуютно. Я весь дрожал от промозглой сырости и пронизывающего ветра. Заметив, наконец, моё состояние, отец, опомнившись, предложил:
– Пойдём вниз, там теплее.
Вниз почему-то не хотелось. Но я всё же послушно спустился вслед за отцом в темноту трюма, пахнущую привычно для меня сыростью и рыбой. При тусклом свете керосиновой лампы на деревянных, прикрепленных к бортам, скамьях сидели люди. С трудом мы нашли свободные места. Отец распахнул плащ и обнял меня, укрыв широкой полой. Очки мои запотели. Толку с них не было никакого и пришлось положить их в карман.
– Ну что, согрелся? – спросил отец после непродолжительного молчания.
– Вроде бы да, – неуверенно произнёс я, высвобождаясь из плаща. Достал очки с перевязанной изолентой дужкой и протёр стекла носовым платком. С очками как-то стало надёжней.
В помещении стояла тишина, нарушаемая лишь морской симфонией, сотканной из шума дождя, завывания ветра и ударов волн о борта. Люди молчали. На лицах у всех – маска разочарования и недоумения. Они будто не знали: куда и зачем едут-плывут?
Мы с отцом тоже не разговаривали. Он сидел, сгорбившись, словно столетний старик, и о чём-то напряжённо думал. И только сейчас я заметил, как же отец постарел. Жёлтое от тусклого света круглое лицо его было похоже на морщинистое печёное яблоко. Лишь глаза по-прежнему горели молодым задором, словно жили своей отдельной жизнью. Вода настойчиво билась о старенькие борта, и казалось, что ещё немного – и мощный поток её хлынет внутрь и проглотит всех сидящих. Мне стало не по себе от этих мрачных мыслей. Сразу же захотелось выбраться побыстрее наверх, на свежий воздух.
Только я приподнялся, как сверху раздался крик вахтенного матроса:
– Пассажиры! На палубу! Подходим к «Николаевску».
«Николаевск» – большой, красивый теплоход, который должен отвезти нас в Петропавловск-Камчатский. Даже хмурый дождливый однообразный морской пейзаж оживился и посветлел от одного присутствия рядом с собой такого красавца.
