* * *
– Черт бы побрал эту тюль! – сказал в сердцах Антонов-младший, держа обеими руками бинокль и напряженно вглядываясь в окно дома напротив.
– Главное, ты ее видишь? – Толкушкин дожевывал хот-дог.
– Смутно, Валера, смутно, – задумчиво повторил Николай. – Как ты можешь здесь есть – пылища несусветная!
Толкушкин с Антоновым, поднявшись на четвертый этаж недостроенного дома, вели наблюдение за гостиничным номером, располагавшимся на третьем этаже. Послеполуденное апрельское солнце уже начинало припекать.
Но даже идеально чистое высокое небо не могло настроить Антонова-младшего на оптимистический лад – ему стоило неимоверного труда и терпения переносить клубящуюся в воздухе пыль, которая оседала на свежевымытых волосах, превращая их в тусклую паклю, и противно скрипела на зубах.
В отличие от щепетильного Антонова, Толкушкин был неисправимым пофигистом, вернее, Валеру жизнь заставила им быть. В свои двадцать пять лет он уже познал горечь социально-морального отщепенства. Его литературные труды, которыми он по юности – по глупости бомбардировал местные издательства, не нашли должного отклика у подверженных конъюнктурной ветрянке редакторов.
Если бы он не удосужился выработать определенных навыков безучастной самодостаточности и трезвой самоиронии, кто знает, не постигла ли бы его участь юного Вертера от литературы и смог ли бы он сейчас, с философским спокойствием игнорируя замечание Антонова, хладнокровно насыщаться в условиях пылящей новостройки?
– Ты хоть видишь, что они там делают? – полюбопытствовал он, поднося к сухим губам пластиковую бутылку «Фанты».
– Кажется, шампанское открывают… – неуверенно произнес Антонов, – дай глотнуть.
Он принял у Толкушкина бутылку и жадно припал к горлышку.
– А марку шампанского ты случайно не разглядел? – шутливо поддел своего напарника Валера.
– Я предположил, что это шампанское, что еще могут потреблять двое, когда речь зашла о страхе?
– Фи, Антонов, – с наигранной манерностью фыркнул Толкушкин, – никакого «воспитания чувств»! – с комичным жеманством добавил он, пытаясь блеснуть реминисценцией, касающейся названия одного из романов Флобера. Но Антонов не был «испорчен» литературой и не оценил Валериной находки.
– Ну вот, пошли поцелуи, объятия, тюшки-тютюшки… скучища… – Антонов зевнул.
– А ты че зеваешь, уж не тем ли самым всю ночь пробавлялся? – опять захихикал Валера. – А у людей, может, для этого только пара часов имеется.
– Конечно, когда у бабы муж имеется, любовнику приходится уделять…
– … такие вот сладкие послеполуденные часы. – Поэтично закончил за напарника фразу Толкушкин.
– Валандре хоть отзвонись. Я-то делом занят, а ты, не знаю, для чего небо коптишь… давай, давай, ты же у нее любимчик… – попытался съязвить Антонов.
Толкушкин достал из кармана сотовый и молча набрал номер начальника службы безопасности фирмы «Кайзер».
– Вершинина слушает, – бодро ответил приятный женский голос.
– Валентина Андреевна, докладывает Толкушкин. Объект на месте с двух часов пополудни и вот-вот займется грязным сексом со своим партнером противоположного пола, – пошутил Валера.
– Валера, я, конечно, ценю твой юмор и литературный талант, – невозмутимо отозвалась Вершинина, – но не мог бы ты обойтись без фамильярности. Не забывай, мы выполняем серьезный заказ, не менее важный, чем раскрытие убийства. Клиент сполна оплачивает наши услуги, так что проникнись должным уважением к нему и его супруге и выражайся поприличнее.
– Валандра сегодня, похоже, не в духе, – бросил Антонову приведенный в легкое замешательство отповедью начальницы Толкушкин.
Антонов усмехнулся и пожал плечами, а потом снова уткнулся в бинокль.
– Извините, Валентина Андреевна, просто солнце нам тут головы напекло… Какие будут дальнейшие распоряжения?
– Продолжайте наблюдение…
– Черт, – выругался Антонов, – она упала… пока я тебя слушал…
– Валера, – раздалось в трубке, – ты куда пропал?
Толкушкин непонимающе смотрел на Антонова.
– Что упало?
– Козлова, – Коля продолжал держать под прицелом бинокля окно на третьем этаже.
– Валера! – требовательно повысила голос Валандра.
– Валентина Андреевна, – пришел, наконец, в себя Толкушкин, – у нас небольшая заминка, через несколько минут перезвоню вам.
– О`кей, – в трубке раздались гудки.
– Может, ее этот счастливчик повалил? – легкомысленно предположил Толкушкин.
– Хватит болтать, похоже, ее укокошили! – пробормотал Антонов.
* * *
Вершинина повесила трубку и откинулась на спинку кресла. Взгляд ее произвольно упал на висевшую на стене картину. Это был, как не уставал ее заверять мужской коллектив фирмы «Кайзер», портрет любимого ею французского моралиста графа де Ларошфуко.
Выполненный в кубистской манере, портрет оставлял широкое поле для толкований и различного рода визуальных забав, которые, тем не менее, все протекали в одном русле, а именно – отыскания сходства между изображенной на полотне личностью и самим Франсуа де Ларошфуко, внешность которого стойко запечатлелась на вершининской сетчатке благодаря наличию в разнообразных изданиях его бессмертных афоризмов портретов этого величайшего мастера лаконичной прозы.
Картина была подарена Вершининой на Восьмое марта и с тех пор не давала ей покоя.
«Где они выкопали этого художника?» – недоумевала она.
В этот момент зазвонил внутренний телефон.
– Слушаю, – Вершинина сняла трубку.
– Валентина, зайди ко мне на пару минут, – вялый голос Мещерякова говорил о том, что week-end он провел в обычном режиме буйного и обильного возлияния.
– Иду, – она положила трубку и подошла к зеркалу.
Быстрым, умелым жестом поправив прическу и подкрасив губы, вышла из кабинета.
Со своим нынешним начальником – Михаилом Мещеряковым – Вершинина служила когда-то в органах. Сидели они на разных этажах и работали в разных отделах: он – в оперативном, она – в аналитическом, но частенько сталкивались по долгу службы.
Когда Вершинину в чине майора «ушли», ее пригласил к себе Мещеряков и поручил возглавить службу безопасности фирмы «Кайзер», занимавшуюся изготовлением и установкой стальных дверей.
Мещеряков ждал ее, развалившись в кожаном кресле, которое, только одному Богу известно как, выдерживало многочисленные килограммы его рыхлого, грузного тела.
– Что у тебя с Козловым? – деловито спросил он, почесывая тройной подбородок.
Вершинина полупрезрительно-полусочувственно посмотрела на его помятое, одутловатое лицо.
– Не смотри ты на меня так, – отмахнулся он, – сама все понимаешь.
– Понимаю, – протянула она, усаживаясь напротив него, – если ты себя, Миша, не жалеешь, то и я не буду.
– Эх, Валюха, что делать, если тебе уже полтинник, а душа как прежде молода! – неожиданно весело воскликнул Михаил Анатольевич.
