Расправив крылья над землей,
Макая перьев кисть
В палитру смерти цинковых растворов,
Седая тень, закончив жизни трудодень,
Скользила плавно в облаках,
Как дух потерянный у вечности в руках.
Ах, еще один удался слабый взмах
В сто восемьдесят градусов размах.
Сгибая скрипом в локотках,
Кокетки возрастной складные опахала,
Перо раскидывая вширь,
Как веером махала руками дряблыми,
И страусовый пух
Вплетенный кантом пышного боа,
Рассеивало пудры белой тальк,
От тяжких дум шла кругом голова,
Она еще могла, она ещё сильна,
Расчетливо выстраивая план,
Включать великой жатвы жернова.
Метались мысли сладкого дурмана
На пике нот высокого сопрано,
Где в лепестках из дикого шафрана
Застыл картиной замок на холсте,
Стоит в цветах, как шея в декольте.
Пропитан маслом бюст,
Корсет сковал дыханье словно дуст,
Затруднено,
Сложнее каждый вдох, и выдох,
Все тяжелей стоять.
Обвитый плющом ядовитым торс,
Стянул лианой, как сутажем ост,
И грубая канва распошивалкой обняла,
Скрестила перетяжками шнурка,
Чрезмерно кажется тонка
Осиной талии дуга,
Фигурка хрупкая легка,
Пером лебяжьим поднималась в облака.
Колье из балюстрад нависло на ключицы,
Балясин тянется резных узорный ряд,
Так, что не сразу обойдешь
Тот свод ступеней в высоту,
Шепнешь, и эхо в темноту:
– А ту – а ту – а ту… —
Рассеет гулом пустоту,
Лишь потревожь,
Такая жуть, по телу дрожь гуляет,
И страхи – тенью оживают.
Да, был когда то этот дом,
Большим отстроенный трудом,
Что храм – хорош!
А нынче с неба сыплется морошь,
Седая дымка мутного тумана,
Морозною пыльцой
Под тон лица размытые частицы,
Вуалью скрыли лик,
И нежелание смириться,
Все ж помогло слегка омолодиться,
Подштукатурить скол,
Побелкой взять,
Тонировать морщины,
И, годами вспять,
На новом рубеже,
Еще б век простоять.
Зрит остро колкая стеклянная зеница,
Из глубины хрусталика – колет,
Сквозь линзу бросившая свет,
Дисперсией бьет на угасший цвет.
Играет взором, за кого б схватиться,
Торопится добрать свое, блудница,
Решилась новым обликом открыться,
Усладою утех упиться напоследок,
Но, замок пуст давно,
Как ты не молодись,
А старый мускус едок, ядрён,
Черствея сухаря с горбушки хлеба,
Источник жизни истреблён,
Родник иссушен, поражён.
Такая в жизни получилась драма,
Лишь сдерни тюль, стара под нею дама.
Как сброшенный внезапно обертон,
Извлекший из себя фальшивый тон,
Скатился с нот высоких вниз,
И там скуля повис,
Так хмель свисает на карниз.
Покошена рассохшаяся рама,
Подернута тенётой панорама,
И рюши волнами жабо
Окантовали пеной берег,
Седые скалы высоко,
А замок все же видит мели.
Ракушечник лежит у ног,
Вода трет в крошку даже камень,
Разбитым в щепки принесло корабль домой,
В родную гавань.
Все прах, все тлен,
Сырою плесенью пропитан гобелен,
И веер вейлы на груди скрестил,
Все кончено,
Уж не осталось сил, иссякла мощь,
В запястьях трутся путы,
Осталось жизни на минуты в ней,
О смерти мысли всё больней.
Раздуты вены, руки перегнуты,
Искривлены персты,
Нарушены движенья пальцев,
Как непослушные скитальцы,
Хаотичны,
Прикрытые перстнями кости,
Неприличны, выдают года,
Стара совсем перчатка кожи,
Как никогда,
Изморена, тонка, старухина рука.
Пропащая совсем, потраченная молью,
Текстиль изношенный,
Побитый в дырку болью,
Парила маревом по контуру земли,
И, рассыпав волос точно нити пряж,
Впадала в прихоть, улетала в блажь:
Тушь, ретушь,
Акварель, гуашь, вода, акрил,
И, размыты контуры,
Границы, берега ли…
Ей все одно, простора пустота.
Калины ягодка в бросок,
Контрольным пятнышком пометила висок,
И он потек…,
Великолепен, ярок,
Пылает алым цветом яро,
Как алой розы лепесток,
Горит пожаром.
Стекает спелый,
Горький сок из приоткрытых уст,
Цвет крови концентрированно густ,
Поскрипывают зубы в злобный хруст.
Слеза скользнула по щеке,
Хрусталиком лежит,
Глаз океан окаменел,
Застыл, не плещет, не дрожит.
Что даже рябь не тронет эту гладь,
Зыбучего болота гать,
