Папа мыл руки.
Новый кусок мыла, большущий, словно кирпич, полностью прятался в его огромных ладонях. Между пальцами выступала серо-коричневая пена и клочьями падала в раковину.
– Поддай водички, – попросил он.
Девочка привстала на цыпочки и осторожно накренила тяжеленный ковш, чтобы вода стекала тонкой струйкой. Косточки хрупких пальцев, сжимающих ручку ковша, рельефно выступили и побелели. От напряжения девочка даже запыхалась и на секунду умолкла, чтобы перевести дыхание. И продолжала свой рассказ:
– … У нее было золотое платье с во-от такой длинной юбкой! Но она была злая. Злая-презлая королева. А принц болел. А она кричала, чтобы я ушла, и даже сказала страже: «Прогоните эту девчонку!» Как в той сказке про портного в маминой книжке, помнишь?
Папа промычал что-то, не удовлетворившее девочку, и она требовательно повторила:
– Помнишь?
– Стоп, не лей пока. Что?
– Мамину книжку про портного!
Отец улыбнулся и мыльной рукой почесал нос, отчего на усах повисла пенная капля.
– Конечно, помню. Ну, и что было дальше?
– Я сказала стражникам, что я не к ней, а к принцу, – счастливо заторопилась девочка. – А стражники были хорошие, у них пики страшные, а так совсем не злые, и я прошла, и теперь я боюсь. Вдруг плохая королева будет их ругать, папа?! Будет?
– Будет… То есть не будет, не бойся. Полей еще!
Воды в ковшике оставалось на самом дне. Девочка перевернула его, вытряхивая на папины руки последние капли, а потом наклонилась над баком. Высокие края уперлись ей в подмышки, а вода плескалась так низко, что пришлось как следует перегнуться, чтобы зачерпнуть полный ковш. Но девочка не прерывала увлеченного рассказа:
– А он болел, очень-очень сильно болел, сильнее, чем Фрэнк в прошлом году, такая болезнь, называется «оспа», я запомнила. И он все время звал меня. Все время! Просил: «Пусть она придет, моя любимая сестричка»… Он говорил «сестричка», но я же не сестричка, у меня наша мама и ты, а у него король и та нехорошая королева. Она меня все-таки пустила, чтобы он не волновался, больным нельзя. А сама тоже зашла и сидела все время на большом-большом кресле, золотом и с картинками. И на стене там была очень красивая картина, как у дяди Боба с дамбы, только еще красивее. И вообще там было очень красиво, потому что дворец. А принц лежал на кровати и сказал: «Как хорошо, что ты пришла, Лилиан, только близко не подходи, а то тоже заболеешь». Он меня называл, как взрослую – Лилиан! Он очень хороший. Жалко, что он заболел…
– Жалко. Полей еще, только поаккуратнее. Вода, смотрю, опять кончается…
– И я сказала: «Выздоравливай поскорее, мы пойдем гулять на речку, только купаться нельзя, потому что в городе опять отходы спустили»… Правильно? А то Фрэнк говорит…
– Черт!
Мыльный брусок выскользнул из папиных рук и, ударившись о край раковины, закатился куда-то в угол. Папа смешно помахал над раковиной пальцами, стряхивая пену, и нагнулся за мылом. Девочка отступила на шаг в сторону, обеими руками сжимая ручку ковша, и продолжала, обращаясь к склоненной широкой спине:
– И я хотела остаться там, и принц тоже просил, но она сказала, что хватит, «а-у-денция окончена», и он согласился. Она же его мама, а маму надо слушаться, даже такую злую… И я ушла, но сказала, что еще приду и на речку мы пойдем обязательно, Фрэнк говорил, что все понты и купаться уже можно. Это он на самом деле говорил, не во сне. А во сне я еще долго гуляла по тому дворцу, потому что не знала, как выйти. Откроешь дверь – а там еще одна, но это ничего, там очень красиво. А стражники были не те. Или, может, просто выход не тот, во дворце же бывает много всяких выходов…
Отец выпрямился, двумя пальцами удерживая брусок, облепленный пылью, волосами и какими-то крошками. Вздохнул, негромко ругнулся сквозь зубы и обернулся к девочке.
– Давай, Лили. Поливай!
Она накренила ковшик слишком сильно, и вода вылилась вся сразу, сплошным потоком. Но папа ухитрился успеть и обчистить мыло, и положить его на полочку, и сполоснуть руки. Потом заглянул в маленькое зеркало над умывальником, смахнул пену с усов. Взял из рук девочки ковш и повесил его на гвоздик, до которого она не могла дотянуться, – только со скамеечки.
– Спасибо. Иди гуляй.
Девочка не уходила.
– Вот такой мне приснился сон. Вчера.
– Вчера?
Папа засмеялся и, мокрыми руками подхватив дочь под мышки, поднял к самому потолку.
– А что тебе завтра приснится, маленькая?
Девочка успела коснуться пальцем потолка – и тут же снова оказалась на полу.
– Откуда я знаю? – удивилась она.
Папа иногда говорит странные вещи. Как может человек заранее знать, что ему приснится завтра?
Отец перестал смеяться, но улыбка еще поблескивала в его густой бороде.
– Я думал, ты уже сочинила. На неделю вперед. Придумщица моя!
Он вытер руки полосатым полотенцем, взлохматил девочкины волосы и прошел в дом, – а она осталась на месте, пристально разглядывая белый от известки кончик пальца и глотая слезы такой неожиданной и несправедливой обиды.
– Я не придумщица… мне правда снилось, – беззвучно шептала девочка.
С ковшика на стене срывались редкие ритмичные капли.
