Миноносец «Живой»
«Минулъ годъ съ того дня, какъ начались мои испытанія. 23 октября 19-го года пришлось оставить вмѣстѣ съ колонной добровольцевъ родной городъ. Я покинулъ домъ не по своей волѣ – мнѣ нечего было ждать, кромѣ преслѣдованій, вѣдь я считался царскимъ чиновникомъ и могъ быть разстрѣлянъ какъ заложникъ.
Уходили отъ большевиковъ всѣ, кто могъ. Шли подъ дождемъ и въ морозъ въ легкомъ одѣяніи, безъ вѣщей и денегъ, не зная куда…»
Ноябрьский ветер рвал из рук тетрадку. Это была уже четвертая – еще три, исписанные от корки до корки, он таскал с собой от самого Чернигова, по бесчисленным эшелонам, вокзалам, гостиничным номерам. Дневник был последней ниточкой, связывающей Адриана Никоновича с прежней жизнью. Жена умерла за два года до войны. Дочь Ольга поступила сестрой милосердия в санитарный обоз дроздовцев и после новороссийской катастрофы оказалась сначала в Констанце, а потом в Греции, откуда и переслала отцу письмо. Это само по себе казалось чудом: почта давно не действовала, да и постоянного адреса у Адриана Никоновича не имелось. Он устроился в технический отдел службы тыла армии Врангеля, где и нашло его послание.
Ольгин муж (хирург военного госпиталя, с которым она сошлась в эвакуации) собирается в Америку. И слава богу – супруге врача не придется думать о хлебе насущном, не то что ему, путейскому инженеру. Казалось бы: в России, из которой его уносят ветра эмиграции, полно дел. Война и смуты привели железные дороги и подвижной состав в плачевное состояние, хороший специалист нужен любой власти, но… Чиновник Департамента путей сообщения еще мог рассчитывать, что новая власть простит ему вицмундир и седьмой классный чин, но вот служба у Врангеля… нет, Адриану Никоновичу не хотелось в пресловутые подвалы ЧК!
На борт он поднялся в числе последних. Суда, предназначенные для эвакуации, были сплошь старые корыта: котлы изношены, холодильники текут, подшипники – слезы. Рабочие портовых мастерских разбежались, да и какие мастерские в убогом керченском порту? Пришлось наспех собирать ремонтные бригады, и, пока другие грузились на пароходы, Глебовский пытался оживить старые механизмы, чтобы они хоть на последнем издыхании, а дотянули до Константинополя.
* * *
Миноносец «Живой», на котором исправна была одна машина из двух, был набит людьми, как жестянка сардинами. Отдельная каюта, обещанная Врангелем («Господин инженер, еще немного постарайтесь, всех надо увезти! Потом отдохнете, я распоряжусь вам каюту…»), осталась на пароходе «Мечта» – Адриан Никонович уступил ее приват-доценту Осиповичу с женой и дочерьми. На «Мечту» грузили керченские учреждения: интендантство, пограничную стражу, комендатуру. Беженцы перебирались на пароход с угольной баржи: ее подогнали к борту, и люди, порой немолодые, тучные, карабкались по трапу, роняя саквояжи и узлы. Высоченный форштевень океанского чудовища нависал над ними, и солнце, ненадолго выглянувшее из-за туч, вызолотило буквы на борту. Это и правда была мечта – надежда на спасение, на новую жизнь, которую черт знает как начинать на чужбине…
Приняв на борт семь тысяч человек, «Мечта» прощально взревела сиреной и выползла на рейд. А Глебовский вернулся в мастерские. Если не успеть с починкой, буксирный катер «Херсонес», назначенный «Живому» в сопровождение, так же гуднет и уйдет на запад. Капитан «Херсонеса» обещал ждать до последнего, но и ему не хотелось отваливать от пирса под перестук красных пулеметов.
Они успели. В три часа пополудни «Херсонес» поволок миноносец на внешний рейд. На окраинах уже постреливали – то ли шалили очумевшие от безвластия бандюки, то ли входили в город передовые разъезды красных. Погода портилась, накрапывал дождь. Глебовский, сжевав припасенную сайку, устроился под парусиновым тентом и раскрыл тетрадку.
* * *
– Слыхали, Федот Демьяныч, что духи гуторят – машина не сдюжает! Скоро встанет совсем, а волны – вона оне какие!
Матрос, которому были адресованы эти слова, яростно поскреб в затылке.
– Это что ж, в обратку до Керчи вертаться?
– Ка-акое там, в обратку! – Первый поежился и поплотнее закутался в бушлат. – Чтобы к краснюкам назад – да ни в жисть! Они ж всех повбивають!
– Нет, – подумав, ответил Федот Демьяныч. – Меня не тронут!
– Это с чего? Всех повбивають, а вас отпустять? Можа, и горилки на дорожку дадуть?
– Ты, Семка, брось скалиться, выбью зубы-то! Раз говорю – не тронут, значицца, так оно и будет. Как им тронуть, коли я ихний, красный! В восемнадцатом, на Волге, на плавбатарее «Сережа» заряжающим состоял при четырехдюймовой орудии! В боях за Свияжск меня и ранило. Думали, помру, но бог уберег: брательник забрал из госпиталя, увез к себе, в Таганрог, откормил, выходил. А потом уж и белые мобилизовали.
