памяти племянника Володькина Олега
На теперь уже такой далёкой Афганской, как и на любой другой войне были и есть свои герои, но и свои палачи тоже. На таких, обычно война и держится. Хотя не всё так однозначно, как всегда бывает в жизни.
«Служили два товарища в одном и том полке…» – слова этой давней солдатской песни, как нельзя лучше подходят к героям этого повествования. Один был из жаркого Краснодара, а другой – из морозного Красноярска. Вроде города разные, а суть одна, и умещается она в первой части названия – «красно», то есть, – хорошо, любо, красиво, и жить удобно до самой старости.
Вот какие места сохранились ещё в России!
Ребята были отчаянные и смелые, таких обычно любят война и девушки. Война ведь тоже женского рода, только рожать не умеет, хотя мужскую силу высасывает жадно.
Сослуживцы звали одного из Красноярска Гогой, а другого, из Краснодара – Магогой.
Клички такие у них были…
И мы будем звать ребят так же, по солдатским понятиям: пусть один будет Гога, а другой – Магога, чтобы до конца соответствовать образу.
Гога воюет и Магога воюет – плечом к плечу, спине к спине, отбивая атаки воинов Аллаха.
Сами атакуют кишлаки, зачищая от живучих, как священные суры Корана, душманов.
Стреляй, солдат первым, вторым тебе нажать курок уже не придётся!
Поймали одного такого ловкого «духа», архара, козла горного, которому долгое время удавалось стрелять первым.
Вон они лежат, те, которые не успели, с застывшими в крике перекошенными детскими ртами. Ягоды русских полей…
Гога тоже стрелял первым и тоже был удачлив. Телефонным проводом связал руки, тому, кто не смог сегодня обогнать время.
Гога, Магога и ещё один парень, назовём его Ваня, вот и всё, что осталось от взвода, входившего в десантную роту, которая на сегодняшний день выполняла боевую задачу защиты братьев по классу от пособников империализма, тех самых душманов, которые недавно были тоже братьями по классу.
Недавняя перестрелка затяжная, как зубная боль, перешедшая в настоящую бойню, оставила трёх русских парней живыми, но с оголенными проводами нервов, по которым ещё пульсировал ток высокого напряжения боя.
Эти несколько часов проведённые под чёрным крылом Азраила, опрокинули навзничь все представления о жизни, как таковой.
Уход человека из этого мира был настолько стремительным и неожиданным, насколько стремительна и неожиданна сама пуля и это как раз больше всего вызывало ярость сопротивления. Животный инстинкт опережал саму мысль, заставляя уходить от смерти. И побеждал, конечно, он, первобытный, рациональный и безжалостный к врагу.
Закон войны неумолим. Закон этот не знает пощады и чужд всякого сентиментального чувства к противнику.
Но это – в бою. А теперь – вот он лежит, тот, который всего за несколько минут до этого, оскалив зубы, всаживал и всаживал в тебя как гвозди, очередь за очередью свинцовых окатышей, любой из которых будет потяжелее самого Гиндукуша.
Закон войны навязывает под страхом трибунала относиться снисходительно к пленённому врагу и уважать его человеческое достоинство, хотя не всегда пленённого врага можно назвать человеком, но закон обязывает…
– Давай пристрелим эту суку душманскую! – говорит Магога.
– Не! – говорит Гога, – мы эту блядь в штаб доставим, пускай они ему там сами язык развяжут, а нам, которым сегодня повезло, отпуск дадут. Правда, Ваня?
– Ах-га! – как ржавая деревенская калитка, проскрипел сухим ртом Ваня, который хоть и не стрелял первым, но вытащил, вытащил свою козырную карту, неожиданно сорвав банк – имя которому – жизнь.
«Афганец» – безжалостный ветер пустынь, назойливый и зудящий, как таёжный гнус, мелкой песчаной пылью забивал надорванную боевыми криками гортань. Зубы перетирали эту пыль, и язык иссохший, как наждачная бумага, кровоточил и не помещался в исковерканном судорогой рту.
– Ах-га! – выдохнули обожженные глотки, шаря по карманам курево.
Мелкая дрожь в суетливых пальцах нашаривающих спасительные сигареты говорила о том, что если сейчас не сделать несколько табачных затяжек, то нужно упасть на эту чужую неприкаянную землю, и, кроша зубы, грызть её каменья от обиды и боли за погибших товарищей и за свои, теперь уже навек загубленные жизни.
Война чужая и непонятная, пропахав по их ещё не раскрытым детским судьбам, уже запеклась кровавым сгустком возле самого сердца, и стала уже своей, как становиться своей тяжёлая непоправимая болезнь.
Закури, солдат, отдышись, посиди на обожженном горячими ветрами чужедальнем камне, стисни голову руками и успокойся…
Но, как всегда бывает, – того, чего очень хочется, никогда не оказывается на месте. Последние сигареты были выкурены с лихорадочной быстротой в короткие промежутки между огневыми атаками.
– Эх, затяжку бы одну! – Магога пнул сидящего рядом на корточках душмана.
Тот, безучастно задрав бородатое лицо, испещрённое пороховым нагаром к небу, что-то бормотал, то ли в приступе отчаяния, то ли вымаливая у неба лёгкой смерти, отлично сознавая, что в таких войнах пленников не бывает.
Бородатый от неожиданности вскинулся злобным взглядом на русского солдата. Но потом, поняв, что от него требуется, закивал головой, показывая на карман своей кожаной куртки одетой поверх длинной, на выпуск, белой холщовой рубахи.
…
– Америка! – восхищённо проронил Ваня.
Ване сегодня посчастливилось выжить, но не потому, что он умел стрелять первым, а потому, что хорошо хоронился за лысым валуном, выпустив в «молоко» в первые же минуты боя все шесть магазинных рожков, а после, закрыв голову ладонями, лежал припаянный к земле так, что боялся собственного биения сердца, и не потому, что был трус, а потому, что бесконтрольно сработал инстинкт самосохранения.
Если кто думает по-другому, пусть попробует оказаться на его месте за тем лысым, лобастым горячим от пороховой гари камнем в долине Гиндукуша в то же самое время.
А-а? То-то и оно-то!
…Магога грязным обломанным ногтём стал отковыривать золотую фольгу обёртки, высвобождая единственно оставшийся у моджахеда маслянистый желто-зеленый закуржавевший брикетик прошлогоднего сена.
– Не нашенский табак, твою мать! – смело выругался тот же солдатик, которого только что привёл в восторг золотистый цвет самой упаковки. – Я думал у него «Кэмел», а это самосад какой-то? – вытягивал он тонкую шею, такую тонкую, которую одним привычным взмахом ножа мог бы пересечь этот сидящий у ног бородач, попадись солдат минуту назад ему в руки
– Дурак ты, Ваня! Бумажки на косячок дай! Ты ж у нас писарь, мамки домой соплями стишата пишешь. Сочинитель!
