Не знаю, как это смотрелось со стороны, по мне так совершенно дурацки: впереди на ослике восседал довольно упитанный мужик в полосатом, страшно затертом халате, за ним, в буквальном смысле слова привязанными, потому что повод первого был прикреплен к седлу серого ушастого, один за другим вышагивали несколько верблюдов. Потом тащились мы на лошадях, потом снова верблюды, еще кони и еще верблюды. Под брюхом последнего прикреплено нечто вроде колокола: перевернутая глубокая чаша и внутри большой мосол, который при каждом шаге двугорбого гордеца ударялся о стенку, издавая довольно противный мерный звук.
Шаг – блям – шаг – блям… Теперь я точно знала, как и от чего сходят с ума. Может, кто-то и по-другому, а мне светило именно такое помешательство. Казалось, хуже некуда, но оказалось, что только казалось, хуже всегда есть. Когда к блямканью мосла о гончарное изделие добавилось еще и пение одного из погонщиков, я поняла, что все познается в сравнении.
Мы тащились из Сарая в Каракорум, кто зачем, а я лично спасать Батыя. Если бы мне кто еще полгода назад сказал, что я, вместо того чтобы собственными ручками придушить этого гада, поеду невесть куда отводить от него угрозу, плюнула бы в глаза. Но в жизни бывает все, в этом я теперь убеждена абсолютно! Если нормальная московская барышня, даже бизнеследи, может после аварии очухаться в тринадцатом веке, защищать от ордынцев Рязань, Козельск, воевать на Неве и Чудском озере, доить козу или перевоспитывать основателя Стокгольма Биргера, то почему нельзя отправиться в Каракорум ради спасения сущего проклятья Руси? И это при том, что дома в Новгороде остались муж и сынишка…
Хотя вряд ли мне грозило сумасшествие, как может еще раз сойти с катушек та, что давно с них слетела? В принципе одним сумасшествием больше, одним меньше…
И вот караван, мерное постукивание колокольчика по-ордынски и непонятно что впереди…
Двигалось все неимоверно медленно, потому как ни ослик, ни корабли пустыни вскачь обычно не несутся. Скорость исключительно пешеходная. Временами хотелось просто слезть и топать на своих двоих, и то быстрее было бы. Кое-кто так и делал, когда не выдерживали задницы, люди спешивались и мерно перебирали ножками. При одной мысли о том, что таким способом предстоит преодолеть пространство в половину Евразии, становилось не по себе. Тут не то что до осени, и за пять лет не доберешься.
Я решила на стоянке поговорить с Каримом, может, можно как-то изменить скорость движения или попросту отделиться от этого каравана? Карим мой толмач – переводчик, которого выделил Невский и в чем-то поднатаскал Вятич, чтобы он держал меня в разумных рамках во избежание очень крупных неприятностей. Есть еще Анюта – служанка. Узнав, что я отправляюсь в Каракорум, увязалась со мной. Если честно, я предпочла бы кого-то другого, но отказывать категорически не умею, пришлось брать. Анюта не слишком умелая, у меня сразу появилось подозрение, что она никогда не была в услужении, скорее сама пользовалась помощью слуг, но после жизни в Волкове мне уже ничего не страшно, я все могу сама. Ладно, пусть едет, подозреваю, что ей просто нужно было удрать с территории Руси.
Ну до чего же у него заунывная песня, замолчал бы уж, что ли, а то душу рвет. И без него тошно от одного понимания, что я так далеко от дома…
Мне надоело, и я принялась распевать боевые походные. Все равно мои сопровождающие, кроме Карима и Анюты, ничего не понимали, но Карим вопросов не задавал, то ли Вятич все объяснил, то ли сам понял, что, меньше интересуясь моими закидонами, дольше проживет. А Анюта вообще молчаливая…
Очень быстро выяснилось, что больше куплета с припевом ни у одной песни не помню, а потому я полдня орала сначала про Марусю, которая слезы льет на копье, а потом: «А я не хочу, не хочу по расчету! А я по любви, по любви-и хочу!», заставляя шарахаться даже ко всему привычных монгольских лошадей и коситься в мою сторону верблюдов. Было, конечно, опасение получить от недовольного вокализами двугорбого обыкновенный плевок, но даже верблюды прониклись. Стоило проорать «Свободу, свободу, мне дайте свободу! Я птицею ввысь улечу!», как их вожак презрительно поглядывать перестал. Может, сочувствовал, а может, тоже захотел улететь птицей. Даже скотина на моей стороне…
Я вспомнила Чекана во главе косяка верблюдов в свободном полете к теплым краям, стало смешно.
За следующие два дня караван выслушал в моем исполнении и обрывки из репертуара «АББА», и пародии на Диму Билана (иначе это не назовешь), и песни военных лет, и всякие «горочки», с которых спускаются милые, и даже «Катюшу» и паровоз, который должен лететь вперед, только вместо паровоза я вставляла «караван». Причем все это вперемешку, в разных тональностях, иногда заставлявших меня пищать или немилосердно басить.
От помешательства или массового дезертирства наш караван спасло только то, что из-за неимоверных нагрузок у меня, к явному облегчению сопровождающих, наконец сел голос. Причем никто не озаботился его восстановлением, и я понимала почему…
Ладно, обойдемся. Не обязательно орать во все горло, достаточно мурлыкать себе под нос.
После этого я уже вполголоса внушала своей кобыле о Винни-Пухе, который живет хорошо, в отличие от нас. Лошадь прислушивалась, видно, вникая в текст. Мы с ней нашли консенсус… «у целом…».
К моей вящей радости, во мне начали происходить приятные (лично для меня) изменения, без должного присмотра я стремительно превращалась в саму себя, то есть в ту, какой была дома, в Москве, причем в таком же возрасте, в каком была моя Настя в Козельске. Во как длинно и запутанно… А все просто, где-то внутри проснулась пятнадцатилетняя дуреха, какой я когда-то обозначилась в Козельске, только с явным преобладанием московских замашек и сентенций, а еще вполне пофигистским отношением ко всему.
Когда-то в Козельске меня сдерживал почти страх перед разоблачением, потом ответственность и Вятич. Теперь сдерживать было некому и нечему, и характер поспешил развернуться вовсю. В студенческой самодеятельности (а у нас была и такая!) я весьма успешно играла всяких ведьмочек и зловредин, мне даже говорили, что либо слишком вжилась в роль, либо изображаю саму себя. Но это шипели, несомненно, пошлые завистницы, у парней реакция была немного другой: во стерва! Приходилось отвечать, мол, что вы, что вы, я вся белая и пушистая, и мысленно добавлять: только бронированная внутри.
Под мерный стук мосла о керамику стерва изнутри не просто полезла, она принялась разворачиваться во всю ширь, зарываться вглубь и осваивать воздушное пространство над головой… А искрометный черный юмор, причем все больше из серии «дети в подвале играли в гестапо, зверски замучен сантехник Потапов», засыпал этими самыми искрами всю округу. Я понимала, что до добра такой разгул самовыражения не доведет, вряд ли монголы оценят мою способность хохмить на студенческий манер, но остановиться просто не могла. Оставалась надежда, что не поймут… или хоть не все поймут…
