Майская ночь гремела и щелкала соловьиными трелями, которые волнами наплывали из темных приречных кустов за забором вместе с густым, кружащим голову ароматом цветущей сирени. Где-то далеко, за лесистым северо-западным горизонтом, вспыхивали и гасли, временами сливаясь в дрожащее бледное зарево, голубоватые зарницы. Там бушевала гроза, но здесь мягкий, как темный бархат, ночной воздух оставался спокойным, почти неподвижным, и даже раскаты далекого грома сюда не долетали. Судя по тому, что соловьи и не думали умолкать, гроза обещала пройти стороной, не задев раскинувшийся на приречной круче дачный поселок даже краешком крыла.
Положа руку на сердце, Анатолий Георгиевич Журбин не мог решить, хорошо это или плохо. Он любил ночное буйство стихии; было невыразимо приятно, сидя в удобном кресле с сигаретой в одной руке и рюмкой в другой, при вспышках молний наблюдать, как гнутся и раскачиваются под порывами ураганного ветра деревья, как сверкает, подобно нитям крупных стеклянных бус, рушащаяся с раздираемого бурей неба вода, слышать удары грома, плеск дождя, шум ветра и бравурный гимн бурлящих в водостоках пенных струй.
А с другой стороны, такие вот спокойные, мягкие соловьиные ночи он тоже любил и особенно ценил из-за скоротечности этой волшебной поры. Наслаждаться зрелищем ночной грозы можно и в августе, и даже в октябре, а вот соловьев тогда уже не послушаешь. Так что пусть лучше поют, а зарницы на горизонте послужат приятным дополнением к этому бесплатному концерту…
Окно было открыто настежь, но ни один, даже самый отчаянный, комар в него не проникал. Торчащая из розетки в углу зеленая пластиковая коробочка фумигатора с тлеющим красным глазком контрольной лампочки делала свое дело, отпугивая крылатых кровопийц. Вспомнив о ней, Журбин подумал, как все-таки далеко шагнул научно-технический прогресс всего за пару последних десятилетий. Мобильная связь, компьютеры, Интернет, объемное телевидение плюс великое множество вот таких маленьких, в два счета ставших привычными и практически незаметными удобств, как этот копеечный фумигатор, сделали жизнь намного комфортнее и легче. Конечно, за все на свете приходится платить, в том числе и за прогресс. Экология чем дальше, тем хуже, по телевизору постоянно пугают концом света и тут же пытаются успокоить: ничего, братцы, с учетом качества нынешней жратвы и выпивки дожить до мировой катастрофы – дело практически немыслимое…
В свои тридцать восемь Журбин был не лишен поэтической жилки и любил пофилософствовать – в основном наедине с собой, поскольку хорошо знал цену своей философии и давно уже не надеялся поразить хоть кого-нибудь, пусть даже и собственную жену, глубиной и смелостью суждений. Но было приятно сознавать себя отличным от подавляющего большинства обитателей гигантского, задыхающегося в собственных нечистотах мегаполиса, которых давно уже не интересует ничто, кроме денег и телевизора. Знать, в какое время года поют соловьи (и зачем они это делают), получать удовольствие от созерцания ночной грозы и первого снега, рассуждать о природе вещей, потягивая коньяк сорта экстра-олд и наблюдая за пляской огня в закопченной пасти камина… Все это, конечно, не помогало вести бизнес, но и не мешало. Это было то, что принято называть внутренним содержанием, и Журбин искренне полагал, что без этого самого содержания человек превращается в ходячий труп, в биологическую машину для зарабатывания денег и уплаты налогов. А всепланетная свалка промышленных отходов, населенная многомиллиардными толпами живых калькуляторов, – явно не то, ради чего Господь Бог затевал возню с сотворением мира. И потом, на что роботу деньги?
Постель уже была разобрана, но Анатолий Георгиевич не спешил ложиться. Он плеснул себе коньяка в пузатый низкий бокал и, грея его в ладони, подошел к окну. Отдающее дубовой бочкой жидкое пламя скользнуло вниз по пищеводу и мягко взорвалось в желудке, разлившись по телу приятным теплом. Анатолий Георгиевич Журбин, столичный ресторатор средней руки, знал толк в элитных сортах крепких напитков и редко отказывал себе в удовольствии пропустить пару глотков. Он не изменил своей привычке даже после той неприятной истории, которая скверно началась и обещала привести к еще более скверным последствиям. Но все хорошо, что хорошо кончается, а это происшествие кончилось куда лучше, чем можно было ожидать.
Журбин отвел взгляд от пляшущих на горизонте зарниц и посмотрел во двор. Его машина стояла на выложенной узорчатыми цементными плитками дорожке, поблескивая на свету, что падал на нее из открытого окна. Вмятину на капоте уже заделали, решетку радиатора заменили, помятый бампер привели в порядок, зашпатлевали и перекрасили. Словом, машина опять была как новенькая, но Анатолий Георгиевич твердо решил ее продать, как только уляжется шум и его перестанут узнавать на улицах.
В просторном загородном доме было тихо, темно и пусто. На время судебных слушаний Журбин отправил жену и дочь в круиз по Средиземному морю, подальше от вездесущих журналюг с их идиотскими вопросами и навязчивыми приставаниями. О, эти пронырливые мерзавцы!.. А впрочем, они не так уж и виноваты – точно так же, как шакал не виноват в том, что питается падалью. Таким его создала природа, таковы условия его существования, и даже при самом горячем своем желании питаться сеном он не способен, как не способен в одиночку задрать буйвола или хотя бы антилопу. Средства массовой информации давным-давно превратились в средства массовой дезинформации, сотрудникам которых наплевать и на правду, и на ложь, и на преступников, и на жертвы, и даже на героев – на все на свете, кроме все тех же денег. Но это снова философия. А вот когда твою двенадцатилетнюю дочь во дворе, а то и на пороге школы подстерегает прощелыга с фотоаппаратом и диктофоном (и хорошо, если один, а не целая стая!) и начинает донимать ребенка каверзными вопросами, на которые и взрослый-то не сумеет ответить, не выставив себя полным идиотом, – о, вот тогда вся философия волшебным образом улетучивается из головы и хочется, наконец, сознательно и обдуманно совершить именно то, в чем пытаются обвинить тебя эти скоты – умышленное убийство…
Разумеется, ни о каком умысле не было и не могло быть речи. И вообще, если хорошенько разобраться, если допустить, что в этой трагической случайности кто-то действительно виноват, так это не Анатолий Георгиевич Журбин, а его драгоценная супруга. Есть у нее такая странная манера – выяснять отношения именно тогда, когда супруг, мягко говоря, не вполне трезв. То есть, бесспорно, пьяный человек может вызывать и сплошь и рядом вызывает у окружающих определенное раздражение своим не совсем адекватным поведением и зачастую неуместными высказываниями. Но ведь ясно же, что скандалить по этому поводу бесполезно до тех пор, пока он не протрезвеет. Ничего ты ему не докажешь, только голос сорвешь, а заодно вызовешь у него встречную волну отрицательных эмоций, которые тем сильнее, чем больше он успел в себя влить.
