Наверное, если бы Гурам не был прирожденным сплетником, то и говорить было бы не о чем. Но так бывает: вроде мужик как мужик, а сплетни любит – ну просто мамалыгой не корми. И тогда уж он любой бабе фору даст.
* * *
Однажды в самый обычный будний день Гурам, вроде бы совершенно невзначай, проходил мимо Хасиковых ворот и, увидев хозяина, возившегося с чем-то в саду, бодро его окликнул:
– Ора1! Хасик! Добро тебе!
– И тебе добро, – отозвался, распрямляясь, хозяин.
– Слышал? Невестка твоя, Асида, на днях родила!
– Такое слышал, – спокойно ответил хозяин, вытирая ветошью руки.
– А слышал, что не от твоего брата младенчик-то?
– Такого не слышал, – спокойно ответил хозяин, нагружая тачку срезанным прутняком.
– Так ты узнал бы, а? Нехорошо…
– Коли нехорошо, узнаю, – спокойно ответил хозяин, приподняв в знак прощания кепку и увозя тачку куда-то в тенистую глубь.
Недели через полторы Гурам вновь прогуливался мимо Хасиковых ворот.
– Ора! Хасик! Добро тебе!
– И тебе добро, Гурам, – отозвался хозяин, обтёсывая кол для починки плетня.
– Так ты узнал, твоего ли брата дочка-то?
– Нет, не узнал, – спокойно ответил тот, прилаживаясь поудобнее засадить в землю кол.
– Нехорошо, Хасик, ой нехорошо! Пятно же не только на твой двор – на всю фамилию, на всю деревню, на всю республику – да что там: на всю страну!
– Коли на всю страну, узнаю, – спокойно ответил хозяин, резким точным ударом вгоняя плетнёвый кол в положенное место.
* * *
Три дня спустя Хасик, сменив застиранную рабочую футболку с олимпийской мишкой на тщательно отглаженную голубую рубашку и светлые льняные брюки, поднимался на третий этаж городского дома, где снимал квартиру его брат Даур.
– Ора! Хасик! Добро тебе! – радостно похлопал его по спине Даур. Получилось немного сверху вниз, потому как коренастый, широкоплечий младший еле доставал сухощавому Дауру до подбородка.
– И тебе добро, – пряча смущение за суровостью, ответил Хасик. – Разговор есть. Может, Мадина в магазин сбегает, пока мы тихо-тихо поговорим?
– В магазин не пойдёт – денег не имеем, – засмеялся Даур. – Третий месяц на хлебе и воде, работы нет. Но прогуляться прогуляется. Заодно газет купит – хоть узнаем, как там здоровье товарища Брежнева.
Оставшись одни, братья сели на кухне друг против друга, положив руки на стол.
– А что с работой-то? – спросил Хасик, пытаясь хоть как-то оттянуть основной разговор.
– Да ничего. Прикрыли наш театр. Решают, быть ему или не быть – а мы пока исключительно духом прекрасного питаемся. Да всё наладится, не впервой. Так о чём ты хотел поговорить?
– Тут такое дело, – Хасик внимательно рассматривал собственные ногти, отмытые перед поездкой в город от всех примет сельской жизни. – Гурам приходил.
– А! – Даур откинулся на спинку стула, в глазах загорелся веселый огонек в предвкушении новой забавы. – Что на этот раз?
– Говорит, в селе болтают, что младенец Асиды – не от нашего Астамура.
– Эк куда хватил! А от кого ж?
– Этого не говорит, но, мол, есть точные сведения…
– Да, дела… – протянул Даур, почёсывая бороду и глядя в окно. В пыльном городском дворе пыльная городская курица старательно выкапывала в пыльной городской куче что-то наверняка не менее пыльное. Очень похоже на Гурама, подумал Даур, но вслух сказал:
– Давненько мы никому на язык не попадали.
– Понимаешь, они восемь лет живут, и не было никого, а тут раз – и дочка…
– «Раз – и дочка» – это в жизни случается, – опять развеселился Даур. – Это я тебе как женатый человек говорю.
– Ора! – отмахнулся Хасик, – что делать-то будем? Он мне теперь жизни не даст. Тебе хорошо, ты в городе, а мы с матерью в горах, у всего села на виду.
Пыльная курица за окном, так ничего и не выкопав из пыльной кучи, направилась в поисках счастья к чахлому пыльному газону. Так уж ли мне хорошо – это ещё вопрос, подумал Даур, вспомнив гладеньких, переливчатых маминых курочек на сочной зелёной траве и нестерпимо синее небо, ложащееся грудью прямо на белоснежные шапки гор. И как меня в актёры занесло? Я же крестьянин, меня земля зовет. Зачем мне этот пыльный город?..
– Я, Хасик, думаю, что лучше отца ребенка никто этого дела не знает. Велел тебе Гурам узнать – вот давай и спросим у самого знающего, чего время тратить.
* * *
Ещё через три дня, уже в другом, но тоже приморском городе Хасик и Даур тихонько, чтобы не разбудить малышку, стучали в окно первого этажа самой обычной хрущевки. Откинув штору, Астамур прижал палец к губам и махнул младшим братьям в сторону скамейки, стоявшей под виноградом: мол, только уснула бедная, сейчас приду, располагайтесь. Знойный воздух звенел, как натянутая струна. Хасик осторожно опустился на скамью у доминошного стола. Нервы, честно признаться, были натянуты до предела. Вот кабы к нему кто пришёл и сказал: твоя, мол, дочка – не твоя… Он ведь себя бы не сдержал. Зачем брата обижать? Как можно брата обижать? Может, надо было Гурама прогнать, да и забыть… Да как его прогонишь – не отстанет, ещё и болтать пойдет, что нечего, мол, ответить-то братьям, видать, и впрямь нечисто там… Честный человек людям в глаза глядеть не боится. А хорошо, что я не женат, подумал Хасик.
– Ора! Рад видеть! – статный голубоглазый красавец Астамур вышел, наконец, из дверей подъезда. – Полусухое. Сосед на пробу принес.
– Как Асида, как девочка? – степенно вопросил Даур, с удовольствием рассматривая на свет бледный рубин легкого вина.
– Ох, не спрашивай. Не спит совсем. Что-то у неё там в животике крутит. Я говорю: чачей оботри, ей и дышать вкусно станет, и прохладно, опять же. Что лучше виноградной чачи? Ну разве что виноградное вино. Нас мать, почитай, так и вырастила: тут помажет, там компресс-мапресс – и всё пройдет. Всякая хворь от настоящей чачи бежит.
– Ну ты даёшь, молодой отец, – расхохотался Даур. – Нет уж, пусть лучше Асида сама решает, чем натереть, нам племянница нужна умница и красавица.
– Ора! Какой разговор! Разве у нас другие бывают? Хасик, ты чего смурной? Дома всё хорошо?
– Майка в огород Сантика рвалась, плетень повалила, чинил.
– Вот видишь, – усмехнулся Астамур, – у нас даже коровы – и те красивые и решительные. Уж если что задумала, то никакой Сантиков забор ей не помеха. Уважаю! Мама как?
– Здорова. На днях вот муки мешок намолол ей, порадовалась.
Даур снова поймал себя на мысли о том, как прекрасна и достойна эта тихая, спокойная, веками отлаженная жизнь. И никто так, как мама, не варит мамалыгу, и никто так не снимает сыр… И любая трапеза – проста, вкусна, сытна и основательна. И никто никуда не спешит, как в городе, и каждое дерево даёт тебе силу… Но с другой стороны: проживёшь свою жизнь на этой земле, никому, кроме односельчан не интересный, и в эту же землю в свой срок и уйдёшь. Хасика, если подумать, такое даже в его двадцать пять, наверное, вполне устраивает. А меня?.. В мои-то тридцать…
