Моя голова – как старая шахта. В ней с каждым годом всё меньше золотых самородков и всё больше тёмных лабиринтов.
Нет, меня не похищали гости с другой планеты, я не катался пьяным на горных лыжах, и кирпич мне на голову не падал. (Или падал?) Но с каждым днём всё больше кусочков мозаики стали теряться бесследно, а когда стало ясно, что самому мне этот пазл уже не сложить, я решил обратиться к одному из главных специалистов по моему недугу; тем более, что далеко искать не пришлось: это был мой старый друг и бывший сосед по университетской общаге.
Надо сказать, что амнезию он изучал не только по книгам и на своих пациентах: его самого как-то раз неслабо накрыло (правда, не без помощи C>2H>5OH). Мы оба тогда учились в ЛГУ (он – на подготовительном отделении, а я – на первом курсе химфака), и было это в те далёкие времена, когда мой факультет ещё обитал на Васильевском острове.
Кого-то удивит, что здоровенный парень решился выпить впервые в жизни, когда ему стукнуло двадцать пять, но то был особый случай: Малик был родом из Эфиопии, из мусульманской семьи, и сорок поколений его правоверных предков не знали даже вкуса спиртного. Для него выпить даже один глоток означало такой же шаг отчаяния, как для нас с вами шагнуть под электричку.
Конечно, он пошёл на это не от хорошей жизни. У меня до сих пор не стёрся из памяти тот день, когда я увидел его в первый раз. Дело было то ли в конце осени, то ли в начале зимы, в вечерних сумерках; я шёл от метро к студенческому общежитию на углу Пятой линии и Среднего. Вокруг слякоть, серые стены, хмурые прохожие, какие-то лишайные коты возле ржавых водосточных труб… Не хватало только нищих с картонками, но всему своё время.
И впереди меня, как воплощение этого унылого антуража, – сутулая фигура негра в куцем чёрном пальто с торчащим из-под полы белым халатом. Он устало брёл посреди толпы, не видя ничего вокруг. У меня аж сердце ёкнуло, не вру! И я тогда ещё не знал, что в ближайшем месяце нам с ним предстоит разделить одну комнату на двоих.
Многим пришлось нелегко в студенческие годы, но мне ещё грех жаловаться. Малику было в сто раз не слаще: он был совсем один, как чёрная муха в белом молоке, – чужая страна, чужой язык, холодный климат, учёба с раннего утра до позднего вечера и вечно пустой карман. И, конечно, одиночество, тупое, ноющее и безысходное. Ещё бы: семья за тысячи вёрст, из друзей – я один, а о подругах он даже не мечтал.
Хотя, о чём это я? Конечно, мечтал! Страстно, неистово, почти до пунктика. И если бы дело было только в одной физиологии… Надо заметить, Малик оказался личностью весьма неординарной (потому и пошёл так далеко): ему не нужна была простая интрижка, а уж тем более девушка на одну ночь, и даже мой бурный роман с Лизкой, на его вкус, был пресным, как аква дестиллята.
О, нет! Малик хотел настоящей любви, и не какого-то там фейерверка, а страсти размером с вулкан! Или хотя бы с горящий танкер. Какой именно он представлял себе свою будущую пассию, я даже не возьмусь описать, потому что таких в реальной жизни просто не бывает. А он, как безнадёжный романтик, и слышать не хотел ни о каких уступках.
В сторону обычных девушек он даже не смотрел (впрочем, те и сами ему на шею не вешались, а половина жёлтого солнца Чимаманды Нгози Адичи тогда ещё не взошла на знойном небе Чёрного континента – в те годы будущая дива ума, красоты и таланта едва переступила порог начальной школы). Поэтому затмить тот образ, который он днём и ночью лелеял в своём воображении, смогла бы разве что красавица, ставшая музой и второй половиной солнца русской поэзии (чей пращур, к слову, был земляком нашего Малика).
Нетрудно догадаться: его неземной идеал так и оставался несбыточной мечтой, и вот настал момент, когда тоска по этой мечте Малика уже не просто мучила, а нещадно душила. Это даже не смешно: будущий светоч психиатрии сам едва не пал жертвой фрустрации на старте своей карьеры. И тогда именно мне пришлось вытаскивать Малика из петли депрессии.
Я ничего нового не изобрёл – за меня уже всё сделал Дмитрий Иванович Менделеев. «Лекарство», ясное дело, я достал у себя на практикуме, и тем же вечером оно стояло перед нами на столе, аккуратно разведённое кипячёной водой с точно выверенной концентрацией в сорок объёмных процентов. Не подумайте плохого: в те годы, как и потом, я не был заядлым выпивохой; просто из всех рассмотренных вариантов это был самый дешёвый и сердитый способ встряхнуть моего друга (выражаясь научно – поднять тонус симпатической нервной системы); остальные виды снятия одного стресса другим (по принципу «клин клином вышибают») оказались мне не по средствам либо были слишком рискованны, а то и вовсе запрещены законом.
* * *
На следующий день, хмурым утром, я как раз собирался что-то стряпать на электрической плитке в комнате студенческого общежития, где мы жили вдвоём. Глядя мутным взглядом в закипающую воду (ночка выдалась, прямо скажу, нелёгкая и богатая событиями), я краем глаза наблюдал за Маликом. Тот спал, раскинув руки, с блаженной улыбкой на помятом лице. Едва открыв глаза, он бросился благодарить меня, как своего лепшего благодетеля:
– Олег, спасибо! Я теперь твой должник – до смерти не забуду!
(Я отметил про себя, что Лиза не зря тратила время, помогая ему с русским.)
– Ну ты как сам? Справишься тут один? – спросил я его. – Мне до пар ещё нужно на филфак забежать, Лизавету успокоить. Она ночью совсем распсиховалась, несколько раз звонила на вахту, спрашивала: вернулись или нет из загула её «горькие пропойцы»? Наверняка вообразила, будто кто-то нам в кабацкой драке…
– …саданул под сердце финскый нож! – подхватил за мною Малик.
Да-да, я не ошибся! Именно так, театрально, с твёрдым «ка» произнёс он предпоследнее слово, переняв старомосковский выговор от своей наставницы. А само есенинское стихотворение Малик начал учить с полгода тому назад и каждый раз, повторяя его, безутешно плакал. На то у него были свои личные причины, но пока не будем о грустном. Тем утром мой друг был радостен и доволен, больше скажу – его просто распирало от счастья, словно сверхновую накануне взрыва:
– Это случилось! Я встретил ЕЁ! Я встретил девушку моей мечты! Я сейчас чувствую себя так, словно заново родился на свет другим человеком!
(«Скажи, пожалуйста! – усмехнулся я в мыслях, заметив такую разительную перемену в настроении. – Да ведь ты, приятель, со вчерашнего дня не стал ни умнее, ни милее. А румяней и белее уж точно не стал. Но вот поди ж ты, как вырос ты в собственных глазах!» И именно в то утро мне, двадцатилетнему балбесу, в голову пришла одна простая и светлая мысль, и в будущем эта мысль уберегла меня от многих ошибок, обид и разочарований жизни. Нет, я не про то, что «с лица воды не пить» – эту максиму я усвоил ещё в детстве, а прожив всего несколько месяцев в Ленинграде, лишний раз убедился в том, как часто за ампирной пышностью фасада скрывается убожество коммунальной кухни. Я совсем о другом – о том, насколько уязвимы мы бываем для чужого мнения. Стоит кому-нибудь одарить нас ласковым словом или взглядом – и наша душа уже пляшет канкан в парижском варьете, хотя всего минуту назад гремела кандалами на каторге Чёртова острова. Вот и умнейший Юкио Мисима ещё при жизни был обласкан славою, стал культовым писателем, трижды выдвигался на Нобелевскую премию по литературе – однако, уже будучи зрелым мужем, не вынес удара по самолюбию и покончил с собой, когда награда досталась не ему, а Михаилу Шолохову.)
