К лету 1907 г. стало окончательно очевидно, что революция пошла на спад и надежды на ее возобновление иллюзорны. Вместе с тем иссякала и масса сочувствующих движению; разочарованные и отрезвевшие рабочие переставали слушать социал-демократических агитаторов, вслед за этим, естественно, скудели и денежные взносы. В Закавказье большевики полностью проиграли Грузию.
В этой ситуации удачным, хитрым ходом было перебросить бесполезных теперь в Грузии наличных работников в Баку, тем самым увеличив вес большевистской фракции Бакинского комитета. Город по-прежнему был очень удобен для всякой нелегальной деятельности, власти после бурных событий предшествовавших лет не предприняли никаких решительных шагов, чтобы сделать его более контролируемым и управляемым, да и не имели для этого ни сил, ни ресурсов. Более того, после революционных выступлений и беспорядков обстановка повсюду на Кавказе оставалась весьма неспокойной, ибо разница между отрядами повстанцев и обычными бандитами была чрезвычайно тонка, а по завершении активной фазы революции многие боевики, прежде считавшиеся революционерами, теперь, оставшись не у дел, перешли к простому разбою. Уровень преступности вырос. К примеру, в Тифлисской губернии в 1907 г. владельцы прибыльных сельдяных промыслов были вынуждены платить налетчикам по 40–80 тысяч рублей ежегодно, не считая выкупа за освобождение из плена. Охрану жилых домов и магазинов «взяла на себя» партия «Дашнакцутюн», разумеется, за деньги. При полном бездействии властей и перед лицом угрозы разорения тифлисское купечество в мае 1907 г. объединилось в Союз коммерсантов[1].
В Баку дело осложнялось наличием тысяч пришедших на временные работы на нефтепромыслы рабочих, взаимной враждебностью мусульман и армян и совершенной неадекватностью штатов полиции. 23 июля 1908 г. наместник на Кавказе кн. И. И. Воронцов-Дашков в ответ на полученное из Петербурга предписание с длинным перечнем упущений кавказской администрации писал премьер-министру П. А. Столыпину, что «главное кавказское начальство неоднократно возбуждало вопрос об усилении полиции и об улучшении ее положения, но обычно получало на это отказ; в то время, когда в 1905–1906 гг. было отпущено до 20 миллионов на усиление полиции и улучшение ее положения во внутренних губерниях, на Кавказ не было отпущено ни одного рубля. Исключение представляет собою только Баку, но и то – благодаря тому, что местные нефтепромышленники и город оплачивают из своих средств свыше 2/3 общего штатного расхода на полицию. В гор. Тифлисе мне пришлось собственной властью увеличить число городовых на 150 человек за счет остатков от кредитов на полицейскую сельскую стражу, ввиду явного недостатка городской полиции»[2]. Воронцов-Дашков докладывал также о прискорбном состоянии Метехского тюремного замка в Тифлисе и здания бакинской тюрьмы, на ремонт которых не было средств, о малочисленности штатов жандармов и вследствие этого слабости розыскной работы и т. д.[3]
В сетованиях бакинских жандармов на обычные для этого города затруднения – узкие кривые улочки старого города, замкнутую жизнь мусульманских домовладений, отсутствие регистрации населения и разноплеменный его характер – появился новый мотив. После национальных столкновений стало очень затруднено наружное наблюдение, так как «город делится на две части, татарскую и армянскую, и как татары, так и армяне, в особенности вечером, из боязни быть убитыми на почве национальной розни избегают бывать во враждебной части города», поэтому невозможно стало использовать филеров из этих народов, а русские «среди туземного населения быстро бывают обнаруживаемы». Впрочем, филеры рисковали жизнью безотносительно национальности, «так как жизнь человека в Баку ценится очень недорого и при обнаружении филера или вообще сыщика – «шпика» его не задумаются убить», причем вовсе не из враждебности к властям, а потому, что «население, терроризированное изо дня в день повторяющимися в г. Баку грабежами, кражами, убийствами и т. п., очень подозрительно и опасливо относится к каждому новому лицу, появляющемуся вблизи их жилищ» (см. док.3). К. Захарова-Цедербаум вспоминала, что в Старом городе, внутри старинной крепостной стены, в узких извилистых и пустынных улицах «по вечерам, чуть не ежедневно происходили перестрелки и убийства, и полиция боялась показываться сюда. […] Население оставалось неразору-женным, и револьвер или кинжал пускались в ход по всякому поводу» (см. док. 4).
К этому добавлялись столь же обыкновенные коррумпированность и нерадивость чинов полиции и жандармов, которые чаще всего нет возможности разграничить. Чему, например, можно приписать такое событие, как исчезновение из бакинской тюрьмы одного из главных обвиняемых по делу о подпольной типографии РСДРП Епифана Енукидзе? Удивительно, но «26 минувшего июля, по доставлении в местную тюрьму 11 лиц, задержанных […] по делу об обнаруженной в г. Баку накануне подпольной типографии „Бакинской организации Российской социал-демократической рабочей партии“, арестованный Епифан Энукидзе, во время проверки, незаметно вышел из ворот тюрьмы и скрылся»[4]. А ведь заведующий местным охранным пунктом доносил в Департамент полиции, что все силы его подчиненных брошены на обнаружение этой типографии, и об аресте ее рапортовал как о главном своем достижении (см. док. 3).
В воспоминаниях революционеров встречаются указания на продажность бакинских полицейских и даже самого начальника губернского жандармского управления. С. Орджоникидзе вспоминал, что жандармский ротмистр Зайцев «весьма охотно брал взятки» (см. док. 5).
Описываемые мемуаристами схемы побегов арестантов, в том числе тех, кому могла грозить смертная казнь, поражают простотой и незамысловатостью. Основывались они на из рук вон скверном учете и регистрации арестованных, равно как и на надзоре за ними в тюрьме. О таком побеге поведал оказавшийся в бакинском арестном доме летом 1905 г. А. Сухов (Андрей Бакинский). «Помогло нам одно удивившее меня обстоятельство. Никого из нас не сфотографировали. На этом и на записях протокола ареста был основан наш чрезвычайно простой план, немедленно нами выполненный». Состоял он в том, что Сухов просто поменялся одеждой с другим арестованным: «В протоколе я значился, как молодой человек в соломенной шляпе и пестрой рубашке. Я снял с себя то и другое, а сам надел на себя костюм подходившего ко мне по росту слесаря Спиридона Андреева, а тот, облекшись в мое платье, стал „подозрительным неизвестным“. Прибавлю, что товарищ Андреев никогда раньше по политическим делам не привлекался и рисковал сравнительно немногим. Тот же приблизительно прием применили Яков, Владимир
