Жила-была царевна, и была она хороша собой – румянолица, с тугой блестящей косой, стройная и нежная. Дни и ночи проводила она в саду, усыпанном благоухающими цветами, становясь всё прекраснее и нежнее. Вся её жизнь заключалась в любовании миром и взращивании своей красоты.
Рукодельницей, правда, царевна не была. За что ни возьмётся, всё выходит вкривь и вкось. Зашивает носки – пришьёт пятку к стопе, ткёт скатерть – полотно дырявое, что решето, выходит.
Как-то раз шла она по саду и вдруг видит: добрый молодец к ней бежит. Быстро так бежит, аж кушак по ветру развевается, и на ходу умоляет: «Выйди за меня, девица-красавица! Жить без тебя не могу. Что хочешь, проси!»
Отвечала ему царевна: «Ничего мне от тебя не надо». А добрый молодец настаивает, стрелой своей бахвалится, замуж зовёт без устали.
Согласилась-таки царевна замуж выйти. Привёз её добрый молодец в избушку-развалюшку, и стали они жить-поживать вместе.
Долго ли коротко ли они жили, но как-то раз поехал молодец в гости к матери и привёз оттуда наказ, чтобы жена испекла торт всем-тортам-торт, а иначе пустит она молву чёрную по царству-государству, что жена его – жаба страшная.
Обрадовался молодец, в пляс пустился, а царевна села у окошка и горючими слезами залилась: «Как же мне теперь быть?» Поплакала, поплакала, да принялась торт из теста лепить. Лепила-лепила, выпекала-выпекала, торт не удался, зато вышел хлеб. Мягкий, духмяный, вкусный.
Повёз молодец тот хлеб матери. Поглядела она на него, помяла, понюхала, разгневалась, да как заорёт: «Ничего-то твоя жена не умеет, этим хлебом только ворота конюшни подпирать! Ну да ладно, дам ей ещё один шанс доказать, что она сына моего достойна. Пусть к завтрему ковёр соткет с небесами, холмами да дворцом нашего царя-батюшки, а не сделает, пущу молву чёрную по всему царству-государству, что жена твоя – жаба страшная».
Вернулся молодец домой, подпрыгивая, да во весь рот улыбаясь, пересказал, похохатывая, разговор жене. Пригорюнилась в ответ царевна, горькими слезами залилась: «Как же мне теперь быть?» Поплакала, поплакала да принялась ковёр ткать. Ткала-ткала, не вышло у неё ковра, зато дорожка на стол получилась гладкая, белоснежная с алыми каёмочками.
Повёз молодец ту дорожку матери. Поглядела она на неё, руками пощупала, на зуб попробовала и говорит: «Ничего-то твоя жена не умеет, этой дорожкой только свинарник мыть! Говорила я тебе, не бери царевну замуж, не ровня она тебе, сыночке моему, добру молодцу со стрелою калёною. Пущу я теперь молву чёрную по всему царству-государству, что жена твоя – жаба страшная».
Обрадовался молодец пуще прежнего, уж теперь-то он развернётся, уж теперь-то натешится. Надоела ему жена-красавица, хочет побродить по царству со стрелою своей калёной.
Возвращается к жене со словами: «Мать моя говорит: ничего-то ты не умеешь, не годишься ты мне в жёны, и молву она пустит по царству-государству, что ты жаба страшная».
Ничего не сказала ему царевна в ответ, только шкуру человечью с себя сдёрнула, да в огонь печи бросила. Вспыхнула шкура салютом искр и растаяла дымом чёрным. Ускакала от молодца жаба страшная.
Зачем ей теперь, умнице и рукодельнице, пустой балабол, у которого только и есть, что стрела калёная, да мать привередливая?
А уродство или красота – они в глазах смотрящего.
