В марте 1976 года Вера Набокова предложила главе издательства «Ардис» Карлу Профферу выпустить «томик „патриотических“ стихов» Набокова. «Их всего 15 или 20, и много лет тому назад они были чрезвычайно популярны, но по большей части слишком злободневны, вследствие чего В.Н. не включил их в „Стихи и <шахматные> задачи“[1]. А может быть, сделать солидный том с его русскими стихами <…>?»[2] Первого апреля она вернулась к этой теме:
Стихи. Я еще напишу о них отдельно. Мне будет довольно трудно отыскать их все, а потом выбрать что-то для печати – и я бы хотела заниматься этим при активном участии В.Н. И о «Предисловии». Если его нужно писать, то это, конечно, должен сделать сам В. Н[3].
К осени планы издания итогового сборника стихов Набокова, как следует из нового письма В.Е. Набоковой к Профферу, начали обретать более определенные очертания:
Стихи. У меня есть много стихотворений, не включенных ни в «Возвращение Чорба», ни в «Стихи и задачи». <…>
Я все еще болею, но как только здоровье позволит, попытаюсь начать этим заниматься.
Какого размера сборник стихов Вы предполагаете издать?
Муж все еще в больнице, медленно выздоравливает после долгой и изнурительной болезни[4].
Наконец 4 октября 1976 года она сообщила, что они с мужем приступили к составлению сборника стихов, «в который войдет „Университетская поэма“, никогда не входившая ни в какие собрания»[5].
Книга должна была выйти в 1977 году, однако Набоков, так и не оправившийся после болезни, не успел закончить работу по ее составлению – еще раз оценить предварительно отобранные стихи, проверить их датировки, написать предисловие. Ему оставалось жить меньше года, и после его смерти 2 июля 1977 года подготовкой сборника к печати продолжила заниматься Вера Набокова. «Стихи», последняя книга Набокова, повторившая название его первого поэтического сборника 1916 года (единственной его книги, изданной в России), вышли в «Ардисе» в 1979 году с предисловием Веры Набоковой и без «Университетской поэмы», но с добавлением раздела «Стихи из рассказов и романов».
Ни одного стихотворения из сборника 1916 года Набоков впоследствии не публиковал и в итоговое собрание стихов не включил. В «Других берегах» (1954) он вспоминал о нем как о естественном следствии романтических отношений с петербургской возлюбленной Валентиной (Люсей) Шульгиной (названной в «Других берегах» Тамарой):
В течение всех тех месяцев [1915 года] я не переставал писать стихи к ней, для нее, о ней – по две-три «пьески» в неделю; в 1916 году я напечатал сборник и был поражен, когда она мне указала, что большинство этих стихотворений – о разлуках и утратах, ибо странным образом начальные наши встречи в лирических аллеях, в деревенской глуши, под шорох листьев и шуршанье дождя, нам уже казались в ту беспризорную зиму невозвратным раем, а эта зима – изгнанием. Спешу добавить, что первая эта моя книжечка стихов была исключительно плохая, и никогда бы не следовало ее издавать. Ее по заслугам немедленно растерзали те немногие рецензенты, которые заметили ее. Директор Тенишевского училища, В.В. Гиппиус, писавший (под псевдонимом Бестужев) стихи, мне тогда казавшиеся гениальными (да и теперь по спине проходит трепет от некоторых запомнившихся строк в его удивительной поэме о сыне)[6], принес как-то экземпляр моего сборничка в класс и подробно его разнес при всеобщем, или почти всеобщем, смехе[7].
Возможно, помня об этой литературной неудаче, свой второй поэтический сборник «Горний путь» (он вышел позже сборника «Гроздь», но составлялся раньше из более ранних стихов) Набоков доверил подготовить отцу и Саше Черному (псевдоним А.М. Гликберга), известному поэту и другу семьи. Как следует из письма В.Д. Набокова к сыну от 29 января 1922 года, до выхода книги автору не было известно даже ее название:
<…> Третьего дня у нас обедал и провел вечер Кара-Саша <…>. Мы выбрали заглавие для стихов Сирина, которые с завтрашнего дня поступают в набор. Ты узнаешь об этом заглавии, когда выйдет книга[8], – это во избежание свойственных юным авторам капризов и шершемидиакаторзёрства[9]. Думаю, что оно Тебе понравится, если же нет, то Ты можешь послать письмо в редакции газет и сказать, что не отвечаешь за заглавие. Потом мы установили порядок размещения. Более крупные (по размерам, конечно; по таланту они все одинаковые – если хочешь, можешь это принять за комплимент) вещи будут в середине. Первым будет стих «Поэту», где нечто вроде професион-де-фоа (…не «…грá»)[10], а последним «Жизнь», с чем-то вроде заключительного аккорда. В общем, я ожидаю, что на другой день после выхода книжки Ты проснешься знаменитым. На обложке Кара-Саша предлагал на выбор или ничего, или виньетку, изображающую барышню. Я выбрал ничего. Цвет бумаги (обложки) – крем <…>[11].
Прямо или косвенно указывая в стихах 1920-х годов на Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Блока, Бунина, Ходасевича и других поэтов, Набоков очертил круг своих предшественников, продолжателем которых себя полагал. Причем осознание этой связи становилось тем крепче, чем дальше в прошлое уходила царская Россия его детства и юности и чем больше проникали в его сочинения реалии эмигрантской жизни. В те годы стихи любимых русских поэтов приобрели для Набокова значение невосполнимых сокровищниц образов, мотивов, интонаций, оборотов, метрических особенностей – бесценных в силу их подлинности и чистоты. На фоне серой советской яви, ежедневно описываемой в зарубежной прессе и передаваемой вновь прибывшими экспатриантами, с одной стороны, и непрочного, декоративного эмигрантского существования – с другой, богатый мир русского прошлого окрасился для Набокова особенно яркими, почти сказочными красками в духе «мечтательного ретроспективизма» В. Борисова-Мусатова и мирискусников. Хорошим примером служит недатированное и до сих пор не опубликованное стихотворение «Памяти Некрасова», написанное, по нашему предположению, в начале 1928 года, к пятидесятилетию со дня смерти поэта:
В его трепещущее слово,
бывало, вслушаюсь, всмотрюсь:
нет, не убога и сурова —
красна некрасовская Русь!
Стоит, насыщена напевом,
нагие руки заломив…
Сияет туча сизым чревом
над тяжким колыханьем нив.
Как это солнце таровато,
как мир горит сквозь дождь косой!
Дубы какие – в три обхвата —
над полноводною рекой!
Что человеческие стоны
пред этой негой бытия?
И только свежий «шум зеленый»
[12]в тумане счастья слышу я
[13].
Много лет спустя, уже после переезда в Америку, Набоков переведет несколько стихотворений Некрасова на английский язык[14] и вновь упомянет его в стихотворении «An Evening of Russian Poetry» («Вечер русской поэзии», 1944), снова широкими мазками рисуя русский пейзаж с огромными тучами, бескрайней равниной, дождем и рифмуя «ракиты» и «repeated»:
