***
Ни трепета, ни топота, ни зги.
Брезгливит май, как соль, остроконечит,
кровоблудит, как балаган, внутри —
усталый, зыбкий, неизбывный, вечный.
Зевота – сероглазая, как голь,
на выдумку хитра и непосильна.
Без роду-племени весна, без году боль
вдоль переносицы твоей и вдоль бессилья.
Живи по-прежнему, по кругу, по-за тем,
сорочья перепись и ласточкины слезы
под сердцем: стук-постук, тень за плетень.
И никуда мне из тебя, ни ввысь, ни оземь.
***
Междунай и такая вода у ступней и вовсю,
что смотреть на нее, как ни пробуешь, а не обидно,
хоть мокрит и противно, будто бы лег в простыню,
замотался в сырое тепло, достоверно и гибло.
Между утром и средним, днем и мизинцем зудит,
так в проеме дверном, потакая плечу и нечесу,
тонкий волос за ухо толкаешь, а вечер стоит,
и отчаянье требует пить, как сушняк на покосе.
***
Уподоблюсь и не сговорюсь с девятичасовым, но тут:
тут такая байда и сныть, что ни вправо, ни задом к лесу.
И пустеет вагон и стул, и во всем дышит мот и мук,
добрый маленький кроха мук, что летает по свету, весел.
И горбат и убог калиф, и во мне ничего, безнасыть.
Неуемная канитель, и щека, ощенясь, скулит.
Ты зазряшная маета моя, не забаненная безнасыпь,
и у сказки сюжет банален, сводит меж ног, и квит.
***
А кто меня ужинал, тот бы и танцевал,
с того что стоящего ноги бразды не имут.
Всему позадимому зуду – глагол и вал
ничком с этих мест, если в других не примут.
Представим давай: над июнем хрипит гало.
Бежит желваками рябое меж пальцев горе.
Ты смотришь во все за глаза, но глазам мало:
асфальт, переносица, суша, шнурки от моря.
Но что говорю: миру мир воздает с крестца.
Такой сухостой обещают, что ныне-присно.
Болит серо-синяя муть на лице мальца,
и просит соленого ветер в костре туриста.
***
так во всем погореть на тебе, что болит горловина
у нежаркого вяза и в свитере ходит басё —
собирается выдать строку на одно харакири
на вполне себе левой рукою, не правой, как всё.
спас по краю: дорожная ветошь, попутка-несбудка,
васильковость нанизана, зоркая, будто бельем,
и белеют степные ветра, и кричит незабудка,
на лугу этом яром, застенчивом, но не моем.
и ни околоплодных ручьев, ни ивана да марьи,
без отчаянья, заводи, всклока сердечного вне —
поднимается выше и вниз и молчит заполярье,
и молчит, и молчит за полями ресничными мне.
***
возобновишь в стакане что-то, что не пить,
поскольку жажда это все, чего под вечер,
тонка звезда как лигатура, память, пик,
раздробленность кости в затылке встречном.
так поведешь себя да носом: мят и стыд,
с бревном в глазу в полубреду, в тебе и баста,
и кран кликушей может быть и, может, бдит,
покуда калеч прямоходит в грудь гимнаста.
сказать по правде ты про что – так мясом ком
растет вон там, где сердобольно, сердомлечно,
в оконный присвист на лопатках катит гром —
никем, никто на землю человечью.
***
Во рту не меньше слов, хоть хочется обратно
на чистый банный лист, чтоб поедом дела,
перо из-под гуся и алфавит поддатый —
так пишется тоска, как зиждется земля.
Меж ног салазок путь, рука и сжаты пальцы,
малыш неповторим, у карлсона чердак,
и сколько ни проси варенья – будут танцы,
всему рука лицо, жужжит и недолга.
Тук-тук – грядет июль, раз хулиганит кришна,
как если б под каре подстригся и навис
большой мохнатый вор с заломленною вишней
в глазах таких, как ты во мне, как если б вниз
смотреть с балкона и молчать, и не контачит
с размолвкою зерна кусок, как если б дно
твое во мне и всем, до самых «не заплачу»,
до самых «потерплю», до «надо же, оно».
как будто постоянство моря – накатывать на всех и за
виски твои, испугом перед ссорой, пред выходом в открытые глаза.
ну так и есть, что лето обычайно: недурственна листва и все путем
трамвайным по ребру, и снова стайно летит всевышний день, всегдашний стрем.
ничем, ничем, ничем не распорошишь, разворошишь гнездовье кораблей
в глазах, где движется не пристань – поршень: приладиться к тебе, врасти сильней,
не бередить, не быть и не спонтанить сугубо свой, интимнейший коллаж
за яростным окном: бумага-камень, кулак-ладонь, затупленный пейзаж.
будет тебе река, как сухой старик, вымытый после встряски прожженным виски,
и голенища браги, как моби дик, – мокрые, откровенные, пахнут кислым.
тщетна у лета пластинка, игла и гнет; гордо июлит, гляди, и не сносит пах ни
придыханья жары, ни зрачков сирот, будто зрачков крота или запах псарни.
только запястье тончает, летит вовсю. протоколируй, небо, документально:
се, подписавшийся ниже, сведен к нулю, время примерно к августу, подпись бранна.
***
такие желваки, стрижет лишай
весь оборот лица, с изнанки вяжет
как после просмакованного «ша»
хурме, избытку сна, молчку и враже.
залечь на дно как под тебя да недосуг,
кому какое дело в самой самке
следить за лбом морщинистым и пух
есть волос тополей, не выпал дамкой.
теперь залягу, будет гопака
пускать собачья снедь и нефть в корыте
лакается прогулкой до пока
крахмал воротничка по шею врытый.
давай, июль, закосим под людей,
под этих всех, кому легко и мутно
от сонных до бессонницы ночей
и кто опровергаем утром.
***
от края комнаты до горла, где болит
миндалина и красный жжется сокол —
сорняк для бешеного гонга – и палит
крылом от маковки до холода и сока,
от тверди дверной, где порог, стезя, нога,
закинутая, вброшенная в берег
от края этого до самого долга,
до тонкорукого с похмелья бега,
от этих молочаевских глазниц,
в которых зелени по самое разуйся
и не вдеваемая нагота ресниц
ни в мясо Божие, ни в кость, ни в буйство,
от гальки пропесоченной, в проем
отчаянья, затравки, прободенья,
отрезка, ямы, стана, в ветролом —
не отворачивайся от меня, забвенье.
***
здесь не то чтобы детство, а прочий помост
меж вторым подоконным и спелым
голым яблоком, что ли, разрезанным от
переносицы к топкому мелу.
и кого из нас больше в дому посему,
по которому ходишь, не скручен
ни в бараний рожок, ни во тьме посошок,
ни чему еще врешь, не замучен.
это сюр, Божий сюр, и фригидна тоска,
и зудит отчий спам, и мазутом,
долгим спелым мазком чертит абы рука
что-то вне, словно ртом неразутым.
***
на самом-то деле от круга уходит листва,
от круга лица твоего, треугольника мора
в глазах полудремных, полуденных, полунева
течет и взывает к морям из ладоней и сора.
не любый, а самый ничей, ничему на постой
оставленный скорым, чтоб по ком-то забыться
и сбыться от корки до края, до края и стой,
