Бранко Божич - Стоящие свыше. Часть V. Абсолютный враг

Только дети верят, будто днем зло спит.

Темный бог смотрел на свое бренное человеческое тело со стороны: все шло наперекосяк. Вместо достойных похорон – предание тела огню. И, конечно, стоило просто исчезнуть, не дожидаясь прилюдного «погребения», но тогда нужно было начинать все сначала, а во второй раз никто бы в смерть Змая не поверил.

Дохлая жирная гадюка, выкормленная Милушем для добычи яда, мало походила на восьмиглавого змея, убившего Айду Очена, но никаких других обгоревших останков в погребальном костре Темный бог предложить чудотворам не мог.

Даже самая ответственная часть плана – много дыма и огня по краям костра и мокрый хворост в середине – и та не сработала: какой-то особенно усердный гвардеец щедро плеснул масла в центр костра.

Тело сразу ощутило жар и очень скоро – боль. Одежда начала тлеть еще до того, как до нее добрались языки пламени. Черный дым хлынул в легкие, и живое, чувствующее тело втянуло Темного бога в себя: все живое хочет жить и сопротивляется смерти. Кашель рвался из горла вместе с криком, тело не желало оставаться неподвижным. И даже сосчитать до десяти сил не хватило: Темный бог обернулся змеей, едва дойдя до шести, – пусть это не самое убедительное представление, но его нужно доиграть до конца.

Змея – не человек, у нее нет ни воли, ни разума, чтобы преодолевать боль и страх смерти. И тело огромной гюрзы (чтобы публика хорошо ее рассмотрела издалека) извивалось в огне, сплетаясь в узлы и распрямляясь в попытках вырваться из кольца пламени. Толпа на площади взревела от удивления и ужаса, и до змеи докатился ее единый вздох. Темный бог горел вместе с гюрзой, и сознание его застил огонь, жгущий змеиную кожу.

Если бы не масло, которым полили середину погребального ложа, он стал бы ящеркой, которая легко провалилась бы сквозь хворост на дно костра, к спасительной щелке между камнями мостовой, достаточно глубокой для того, чтобы жар огня не коснулся тела ящерки. Но масло пролилось и в спасительную щель…

Здесь, возле стен храма, граница миров была слишком широкой и вязкой, чтобы маленькое тельце успело сквозь нее пробиться и не прожариться… Лягушонок не может прыгнуть сквозь огонь, от огня он может только отступать. Ему невдомек, что стена пламени шириной не больше локтя. Гюрза не имеет разума, чтобы научить лягушонка этому спасительному прыжку, и Темный бог снова стал человеком – всего на секунду, – чтобы передать один-единственный импульс телу лягушонка. А если лягушонок его не примет, если его инстинкт окажется сильней переданной мысли?

Человек тоже боится смерти, и осознанный страх его гораздо сильней бездумного желания жить, свойственного другим тварям.

Площадь Чудотвора-Спасителя опустела. Дождь заливал тлевшие угли разворошенного костра. Позади остались проповеди перепуганных Надзирающих и причитания удивленной толпы, на глазах которой змеиная душа про́клятого Храмом оборотня горела и корчилась в огне.

Спаска не двигалась с места, не могла сдвинуться с места, все так же подпирая плечом шершавую стену, ограждавшую двор храма Чудотвора-Спасителя. Дождь шуршал, постукивал по низко опущенному на лицо капюшону. Вот и все? Зачем она шла сюда? Неужели в сердце тлела какая-то надежда? Нет же, больше всего Спаска боялась несбыточных надежд, она бы ни за что не позволила себе верить в лучшее… Нет же, она шла сюда попрощаться. В последний раз посмотреть на отца. И теперь все кончилось, не осталось никаких надежд, последний раз остался позади, и больше не будет ничего.

Сердце стучало ровно и глухо, и Спаска снова хотела лечь на мостовую и свернуться в узел от нестерпимой, холодной боли, вытягивавшей жилы.

Из костра Надзирающие вытащили сгоревшие останки змеи… Наверное, так и должно было случиться, об этом на площади говорили и до начала действа. И Спаска гнала от себя мысль, что змея в костре была живой: слишком страшной была эта мысль. Потом, эта мысль вернется потом – ночными кошмарами, непреходящей болью. Потом, но не сейчас, только не сейчас! Сейчас надо не упасть на черные камни брусчатки.

Спаска не смогла заставить себя зайти в «Пескарь и Ерш»: не хотела ни утешения мамоньки, ни ее слез. Волче там все равно не было. А теперь надо было куда-нибудь пойти. Не стоять здесь в одиночестве, мозоля глаза прохожим. Но сдвинуться с места не было сил.

На другом конце площади шуршала метла: толпа оставила на мостовой много сора, а к утру площадь перед главным храмом Хстова должна быть чистой. Угли давно погасли, дождь прибил дым к земле, не осталось даже запаха гари. Спаска не смотрела по сторонам – она и без этого знала, что происходит вокруг. Вот за углом лошадь переминается с ноги на ногу, поскрипывает колесами старая телега. Вот по соседней улице идут гвардейцы – их уверенную поступь не перепутать ни с чем. Вот в храме зажигают солнечный камень – поток силы, уходящей за границу миров, становится полней и туже. Ночь, светлая и пасмурная, опускается на город… В Хстове полночь – самое тихое время, здесь рано ложатся и рано встают. Только Надзирающие и мнихи любят чудотворов и по ночам…

Телега, стоявшая за углом, со скрипом сдвинулась с места, лошадь (не подкованная, из битюгов) тихо ступила по мостовой. Спаска вспомнила вдруг, как отец вез ее в Волгород на лошади, которая сломала ноги в овраге. И как, падая, прижимал ее к себе. Он ушибся, он мог сломать шею, но не позволил ушибиться ей.

Слез не было, и боль словно пользовалась этим.

– Что ты здесь делаешь? – неожиданно раздался громкий сердитый окрик в двух шагах. Он прозвучал так неожиданно, что Спаска не сразу узнала этот голос.

Ей было все равно, ей хотелось только одного: чтобы ее не тревожили. Не сейчас. Потом, когда-нибудь потом.

На старой телеге с неподкованной лошадью сидел Милуш – в каком-то старом рваном плаще, надежно прикрывавшем лицо, без островерхой шляпы, без сопровождения слуг. И Спаска даже не удивилась, даже не задумалась, почему он здесь и зачем. В сумерках летней ночи его сутулая костлявая фигура была похожа на смерть.

– Как тебе только в голову пришло здесь появиться? – Милуш шипел от злости. – Сядь сзади. Быстро!

Спаска молча оторвалась от стены: ей было все равно, но двигаться не хотелось. Будто слова и движения делали боль еще сильней.

– Тебя могли узнать! Тебя могли схватить! Глупая девчонка! Кто тебе разрешил уйти из замка?

Телега медленно и тихо ехала через площадь, иногда останавливаясь: Милуш делал вид, будто подбирает что-то с мостовой, – нищие в Хстове часто искали в мусоре что-нибудь сто́ящее, только они прошли здесь часа два назад и все разобрали.

Спаску покачивало от тряской езды, и не на что было опереться – все же стоять возле стены было легче. Дождь капал и капал. Милуш был угрюм и больше не ругался: Спаска чувствовала, что с каждой минутой и его горе становится все сильней. Не горе даже – отчаянье. Он ничем его не выдавал, но оно было так же хорошо ощутимо, как поток силы, истекавшей из храма.