– Лохушки! – Пустая банка колы срикошетила от рюкзачка Одеа в грязь. Из машины донесся дробный смешок, похожий на птичий щебет. Пикап Уоллеса Такера, подскакивая на ухабах, пронесся мимо по Девятому шоссе, разбрызгивая грязь из-под колес и выбрасывая из выхлопной трубы сизую струю.
– Спасибо! – крикнула Голлум. Она подняла банку и вытряхнула капли газировки. – Предусмотрительно, – сказала она Деа. – Жаль только, нам не оставили.
– Ну, это они случайно, – сказала Деа.
– При дрянном характере у этой Хейли неплохая меткость. Может, ей в баскетбольную команду записаться?
Деа прыснула. По слухам, единственным спортом для Хейли Мэдисон было показывать разные части своей анатомии распаленным старшеклассникам, бегая под трибунами вокруг баскетбольной площадки. Голлум единственную в Филдинге любили еще меньше, чем Деа: ее невозможно было вывести из себя – она все обращала в шутку.
Голлум выросла на полунищей ферме с пятью братьями. «Погребешь дерьмо лопатой в пять утра в декабре, – говаривала она, – научишься не брать в голову».
Они двинулись дальше. Сентябрь выдался жаркий: кукурузные стебли на полях пожухли, трава выгорела, и редкие брызги белых полевых цветов казались пеной на поверхности золотого океана. Небо казалось бледным, почти белым, словно запыленным.
Даже по меркам Филдинга Одеа Донахью с матерью жила в медвежьем углу: рядом было всего четыре дома. Среди соседей числились старый алкоголик, практически не выходивший на улицу, Дэниел Роббинс, у которого на заборе из мелкоячеистой сетки висел десяток табличек «Частная собственность», и семейство Уорренби со своей молочной фермой площадью больше трехсот акров («И все бросовые», – приговаривала Голлум). Большой особняк в колониальном стиле напротив дома Деа пустовал еще до их появления в Филдинге.
Но сегодня его двор оказался заставлен картонными коробками и закутанной в пленку мебелью, а на подъездной дорожке стоял большой грузовой фургон. На крыльце женщина перебирала коробки, что-то ища. При виде Деа она выпрямилась и улыбнулась. Новая соседка была в джинсах и белой футболке, светлые волосы стянуты в аккуратный хвостик.
Женщина не успела начать разговор – откуда-то из комнат послышался мужской голос, и она ушла в дом. Деа вздохнула с облегчением. Не скажешь же в качестве приветствия: «Добро пожаловать в Филдинг, прыщ Индианы, где даже звери под машины бросаются».
– Слушай, они не заблудились? – спросила Голлум, поправив очки. Она носила либо чужие обноски, либо бесплатную одежду из магазина Армии спасения, и все ей было мало, велико либо откровенно немодно. Прозвище Голлум прилипло к Элинор Уорренби в третьем классе, когда она много дней подряд приходила в школу в футболке старшего брата с картинкой из «Властелина колец». Когда она рассказала об этом Деа, та простодушно удивилась, почему Элинор не надела что-нибудь другое. Голлум посмотрела на нее как на чокнутую и прищурилась за своими слишком большими очками: «А откуда у меня другое?» Деа стало ужасно неловко.
– Может, подсказать им бежать отсюда? – спросила Деа, и на этот раз засмеялась Голлум – зычным смехом, неожиданным для такого щуплого создания.
Они дошли до калитки Деа, полускрытой листвой и жимолостью. Маленькая медная табличка, привинченная к дереву, едва виднелась из-под густой зелени: «Исторический памятник, построен в 1885 г., отреставрирован в 1990 г.».
– Если в выходные тебе станет скучно… – Голлум привычно не договорила, оставив приглашение невысказанным: «… до меня идти две минуты». С января, когда Деа приехала в Филдинг посреди учебного года, они с Голлум вместе ходили на автобус и возвращались домой, сидели рядом на уроках и в столовой, но ни разу не гуляли после школы и практически не виделись летом.
Почему, Деа объяснить не могла. Это ее вина – и проблема.
– Скучно? В Филдинге? – Деа притворилась шокированной. – Никогда! – Ей не хотелось придумывать предлог, но Голлум никогда не настаивала, и это Деа нравилось в ней больше всего.
Дом, где жила Деа Донахью, был точной копией фермерского, стоявшего на этом месте сто лет назад. Все воссоздали в первозданном виде, даже силосную башню, притом что от оригинального дома не уцелело ни щепки. Музей просуществовал два десятилетия, но закрылся задолго до приезда Деа с матерью: видимо, никому не хотелось бродить по прошлому, неотличимому от настоящего, или по настоящему, неотличимому от прошлого.
Симулякр – вот как это называется. Этому слову Деа научила мать. Мириам любила самые разные симулякры-имитации: пластиковые суши, неотличимые от настоящих, чайники, скрытые внутри гипсовой курицы на насесте, часовые циферблаты, которые на самом деле оказывались шкафчиками.
Как обычно, мать заперла дверь на три замка, и, как обычно, Деа порядком намучилась с тремя ключами. В Кливленде, в Чикаго, даже во Флориде она еще могла понять мамину идею фикс насчет замков, барьеров, планов отхода и вариантов на черный день, но здесь, в Филдинге, где худшим преступлением было смеха ради повалить корову, это казалось бессмысленным.
Впрочем, бессмыслица была родной стихией Мириам. Деа даже фантазировала, как однажды к ним в дверь постучат ученые, увезут их с матерью в лабораторию для экспериментов и выделят ген сумасшествия, наследственный выверт в двойной спирали, непредусмотренную серповидную форму.
