… На крутой горе, усыпанной низкими домиками, среди коих изредка лишь проглядывает широкая белая стена какого-нибудь боярского дома, возвышается четвероугольная, сизая, фантастическая громада – Сухарева башня>1. Она гордо взирает на окрестности, будто знает, что имя Петра начертано на ее мшистом челе! Ее мрачная физиономия, ее гигантские размеры, ее решительные формы, все хранит отпечаток другого века, отпечаток той грозной власти, которой ничто не могло противиться.
Михаил Лермонтов.
Я сплю. Представь меня таким, милый читатель. Ненадолго. Для начала. Глаза закрыты. Дыхание ровное. Теперь просыпаюсь. Словно я вещь, которую вдруг достают из древнего шкафа и, встряхивая, ещё и выворачивают наизнанку. Чувствую недоумение, а через миг ещё и тоску. Будто бы аккорд из скрипа дверцы зазевавшегося пыльного шкафа и звука выдвигаемого ящика отозвался во мне. Не люблю просыпаться.
Сон, где стою на берегу таинственной реки, проглочен миром коварных, громоздких предметов и заперт в молчаливый до времени шкаф. Навсегда.
И что же? Не всё так печально и уныло для сновидца, выдворенного из ночного вояжа. Открываю глаза. Мир распахивается – и вот я уже вернулся из ночного путешествия. Вывернулся. Как та самая вещь. Иногда со мной остаётся чемодан. С ночными видениями. Как ни странно.
Однажды – не усмехайся, любезный читатель! – в таком сне явился человек с бородой, Федор Михайлович. Надеюсь, догадаешься, о ком речь. Снилось, что выхожу я из «Сухаревской» и тут же, на улице, у ограды Троицкой церкви, вижу его. Улица пуста, а он разгуливает. Один. Ничего себе старичок, старомодный для многих. Видел бы ты его затёртое пальто! Пальто на вате>2. Пожалуй, мы из одного шкафа, подумал бы я, если бы сразу проснулся. Долго беседовали. Правда, больше он говорил. Все слова жадный сон себе оставил. Желаю вспомнить, но нет – всё дальше и дальше сказанное. Ускользает, как время. Истончается, как память. Уходит во тьму, как жизнь.
С тех пор я думаю о чудодействе слов в отношении всего, что хитрое время успевает быстренько отуманить и запрятать в свои ящики и шкафы. Как удается писателю похитить читающего из мира коварных предметов и отправить в утаённый мир? Вам сейчас явилось ужасное предложение. Может ли «ужасное предложение» «явиться»? Не может, полагаете? Я пишу плохо? Тускло, сбивчиво и невнятно? Безусловно, это жуткий косяк, синтаксическая катастрофа. Кто-то, читая, сморщится и, надо думать, обругает меня не самыми лучшими словами, но оставлю как есть, не буду исправлять. У меня должны быть ненавистники – это, милостивые господа, укрепляет меня! Малолетняя глупость, замешанная на причастности к Слову, просыпается, открывает глаза и крепнет. Глупость вызывает интерес. Надеюсь, мой слог выправится и станет выразительным. А может, Федор Михайлович эдаким мощным пинком закинет меня в русскую литературу? Судя по всему, она, родная словесность, совсем в этом не нуждается.
Позволительно ли в наше время уподобиться в слоге, к примеру сказать, Пушкину? Добиться той же прозрачности и ясности в замыслах и словах? Смею предположить, что с тех пор что-то внутри и снаружи этой жизни поменялось. Усложнилось. И начинка, и упаковка. Как у шоколадного батончика, призванного вести как к простым пищевым удовольствиям, так и к миру мечты, где есть счастливые встречи, уютные посиделки, где беседы ни о чём полны значений, а дорога в никуда оказывается выигрышным лотерейным билетом. Пишу о батончике, так как изрядно голоден.
Наступает блаженный, сладкий миг, когда вываливаешься не из шкафа, а из школы после невероятного числа уроков – и никуда уже не спешишь. Усталость и голод. Долгожданная свобода. Кофе, булочка и дружелюбный читатель – вот что сейчас может стать для меня источником удовольствия.
Где же действие? Вступление, пожалуй, пусто и затянулось. И ему суждено откладываться в моем странном дневнике, врастающем в книгу.
Самое время представиться. Я Брюс>3. Это фамилия. Зовут меня Иван. Мне почти семнадцать лет. И сейчас иду из школы домой. Приходится скрывать, где живу. Но вам расскажу. Живу в замке>4. Забавно звучит? Так уж, как говорится, повелось много столетий тому назад, и я тут ни при чём. Примите как факт.
Иду по Сретенке, останавливаюсь у заветного окошка, где на подоконнике меня ждут цветы.
– Ах! Ванюша вернулся. День совсем склонился к вечеру, значит. Как он на нас смотрит! Всё ли хорошо у тебя, наш сладкий? Устал, наверное? – лепечут цветы.
Естественно, слышу такое только я.
– Да, милые. Можете засыпать. Зовите Петровича, чтобы открыл мне.
– Он уже ковыляет, старый. Иди сам. Сегодня кареты не будет: дорога свободна. Мы тебе песню придумали. Споём как-нибудь, когда солнышко будет светить.
– Хорошо, мои красивые! Я вас тоже порадую как-нибудь, нарисую… Таких, как вы, больше нет.
Цветы молча закрываются, складывают свои легкие, прозрачные лепестки, пронизанные сетью сосудов, а я решительно сворачиваю со Сретенки в малолюдный переулок, оглядываясь. Действительно, никого сегодня нет, никто не мешает. Тишина и благодать. Еще раз сворачиваю – передо мной железная дверь с еле заметным гербом, покрытая ржавчиной и изрисованная какими-то большими бестолковыми детьми. Стучу железным кольцом три раза. Где-то вдалеке раздается тихий скрежет, и я слышу, как стонет и поворачивается несколько раз в глубине двери железный ключ. Дверь тихонько приоткрывается, пуская наружу запахи горячего воска, – за ней в полумраке плывёт Петрович, морщинистый молчаливый старик, замковый дворецкий. Иногда он может прошелестеть губами: «Как дела?» Мой ответ его не интересует. Он спрашивает, не задумываясь и забывая тут же о том, что спросил и что я ответил. Он тенью исчезает за тяжелыми шторами, чтобы сразу лечь в маленькую кровать, а я иду узким длинным ходом под землей.
Приходится пользоваться тайной галереей много лет. Этот ход – настоящий лабиринт, в нём несколько ловушек на случай случайного или продуманного проникновения незваных гостей. Говорят, ловушки придуманы мамой: она самолично занималась вопросом, размышляя о поведении людей в лабиринтах, читая трактаты, консультируясь со знатоками. Сколько выдумки, задора и коварства вложено в совершенствование ловушек! Выглядит это бесчеловечно и хитро, к моему сожалению…
Мать рассказывала, что раньше-то, на заре её туманной юности, всё было просто: попавший в ходы замка сталкивался с обаятельными, улыбающимися работниками советского торгового распределителя для избранных – Гошей и Зиной. Эти двое вырастали вдруг, прямо из-под земли, в сказочном свете среди сияющего чертога изобилия>5 свежих продуктов и заграничных вещей. Незваный визитёр, сражённый волшебной картиной наповал, полностью терялся, как ребенок, забывал себя и всё другое – и потом, уже счастливый, ослеплённый, оказывался не пойми как, совершенно внезапно, на пустынной улице где-нибудь в Бирюлёве, сжимая в руках пакеты с банками шпрот и с коробками, где лежали финские сапоги. Это было, по-моему, гуманно, по-советски.
