Эли Браун - Странные вещи

– Снова таскаешь в мешке мышей? – спросил Константин, обернувшись в седле на дочь. – Ничего противнее и выдумать нельзя.

– Мышей я не держу с тех пор, как повзрослела, – ответила Клевер, затягивая свой заплечный мешок и надвигая на глаза шляпу. Знай ее отец, что у нее там на самом деле, он предпочел бы иметь дело с целым мышиным выводком.

– Я же слышу, как ты там возишься с чем-то. Вот исполнится тебе четырнадцать, я подарю тебе собственную медицинскую сумку, но при условии, что ты не будешь в нее класть ни хлеб с маслом, ни грызунов.

Клевер прикусила язык. Отец не только учил ее, какая дозировка превращает яд в лекарство, как не морщиться при виде гнойной раны и разорванных органов, как содержать инструменты в чистоте и порядке. Еще он хотел, чтобы сама Клевер была опрятной: полезной и безотказной, как фарфоровая ложка. К тому же она слишком устала, чтобы пререкаться. Они провели в Зубчатой прерии целых два дня, принимая роды у женщины с тазовым предлежанием плода, и Клевер до того вымоталась, что казалась себе глупой, как гусыня.

Она чувствовала, что выглядит неряшливо, хотя и заплела темные кудряшки в две тугие косы. Быть дочерью врача – тяжелый труд, и Клевер совсем не нравилось, когда неуравновешенные пациенты дергали ее за волосы. Сколько себя помнила, она вместе с отцом ухаживала за больными в предгорьях Центурионских гор. Помогала ему готовить порошки и держала пациентов во время операций. Она даже сама зашивала неопасные раны, макая шелковую нить в бренди и накладывая тугие чистые стежки, скреплявшие плоть.

Клевер ерзала в седле, чувствуя, что вот-вот расплачется – или выругается. Или и то и другое. Она разглядывала отца. Константин Элкин всегда был для нее образцом благопристойности. Высокие скулы, красивая черная заостренная бородка. В последние годы Клевер замечала, что на его висках пробивается седина. Одежда была поношенной, но даже сейчас, после двадцати шести часов, проведенных в грязной хижине у постели роженицы (он спас жизни и ей, и младенцу), жилет на нем был застегнут на все пуговицы. Отец всегда оставался джентльменом. Он даже жевал сосновые иглы, чтобы пациенты не чувствовали запаха копченой форели – еды, поддерживавшей его силы.

Они ехали к дому по красноватым глинистым склонам. Лес становился все гуще, с верхних веток их пронзительно обругала белка. Клевер подумала, что в мире нет ничего глупее рассерженной белки, толстой правительницы собственного дерева. Девочка тихонько рассмеялась, но белка в ответ взвизгнула еще громче, взмахнув хвостом, как боевым знаменем. Сморщив нос, Клевер оскалила зубы и фыркнула в ответ:

– Пф, пф!

В животе у Клевер заурчало. Вовремя съесть булочки с изюмом, испеченные вдовой Хеншоу, она не успела, а теперь они стали твердыми, как чернильные орешки. Отломив кусочек, она положила его у подножия сосны, потому что даже сварливым белкам время от времени хочется полакомиться.

Отец взглянул на нее с подозрением. Что будет, если он обнаружит, что она прячет в мешке? Ничто не могло огорчить его сильнее, чем диковина.

Клевер заметила связку серых шкурок, свисающих из седельной сумки отца, и внезапно почувствовала, что ужасно проголодалась и устала.

– Хочешь сказать, что за два дня возни и за здорового, вопреки всему, ребенка эти поселенцы заплатили нам луговыми кроликами? – спросила она.

– Ты предпочла бы, чтобы тебе платили улитками? Они же бедные, kroshka, – ответил Константин. – Совсем нищие.

Обычно Клевер нравилось, когда отец называл ее kroshka (что означало мелкую частичку хлеба), но кролики ее рассердили.

– А мы разве не бедные? Вечно с нами расплачиваются репой или кувшином кислого сидра. Эти кролики даже жира не нагуляли. Взгляни на свои штаны. Я столько раз их латала, что сзади они похожи на лоскутное одеяло.

Константин со вздохом покачал головой.

– А у меня так обтрепались завязки на капоре, что пришлось перейти на мужские шляпы, – продолжала Клевер.

Отец взглянул на нее, удивленно приподняв бровь.

– А я-то думал, что тебе просто нравится одеваться как мальчик, – заметил он, пряча в усах ласковую улыбку.

– Штаны я ношу, чтобы нормально сидеть в седле, я ведь полжизни провожу на лошади. А мужские перчатки – потому что их можно пачкать и мочить в воде, а они не портятся. – Клевер понимала, что сейчас сама похожа на рассерженную белку, но было так приятно пошуметь после томительных часов у постели роженицы, в сырой и тесной лачуге. – Я не собираюсь мозолить зад только потому, что мир создан для мужчин!

– Как угодно, – ответил отец.

Это было очень похоже на отца – он умел представить все так, будто Клевер сама выбрала такую жизнь.

– У хирурга, получившего образование в Праге, могли бы быть вполне платежеспособные пациенты, живи мы чуточку ближе к Нью-Манчестеру, – возразила она. – Или к Брэкенвиду. К любому городу. Мы могли бы каждый день пить свежее молоко и носить новую одежду. И еще в Нью-Манчестере мы бы могли покупать скипидар, и не приходилось бы самим вываривать сосновую смолу. Эта гадость вообще не отстирывается! А ты еще спрашиваешь, почему я платьев не ношу.