В год, когда пэлиштим[1] стали хозяевами соленого моря, а вместе с ним захватили битум, так что им не надо было беспокоиться о благосостоянии, ведь битум скупали египтяне, чтобы бальзамировать тела своих мертвых, и северные моряки просмаливали им корабли. В год, когда прозрачная луна над Аиалонской долиной неподвижно висела в воздухе до девятого часа утра, и в Негеве солнце жарило лица рабов так, что на кончиках ушей запекалась кровь, в маленькой деревне на западном склоне горы Мерон случилось событие. Шесть семей, что в ней жили: пастухи, дети, готовящиеся стать пастухами и старики, бывшие ими когда-то, уже не помнили, когда в последний раз испытывали такой подъем душевных сил, когда незадолго до Песаха[2], в третий день месяца авив[3], в ворота селения постучался путник.
Он был замотан в черное, кое-где покрытое солеными разводами пота покрывало, обувь на ногах совсем истерлась, в черных волосах просвечивали седые прогалины, словно он спал, положив голову в потухший костер. При себе у него не было ничего, кроме дырявого мешка и дорожной палки. Этой палкой он яростно колотил в ворота, ударами прерывая густой шум дождя.
Ему пришлось подождать, когда, наконец ворота отворились и, несмотря на жалкий вид, старейшины признали в нем Эхуда, сына Хаима, пропавшего пять лет назад.
– Вернулся Эхуд! Идите сюда, смотрите! – возвещали старики, шлепая черными сапогами по холодной грязи.
Мерон всполошился. Женщины немедленно послали детей на выпас, сообщить мужьям, чтобы те срочно возвращались домой. Они обступили его полукругом и изумленно рассматривали, медленно раскачиваясь. Они смотрели так, словно он вернулся из преисподней. Ахса и Хаим, родители Эхуда, прибежали на крики и долго целовали сына, утыкаясь лицами в его грязный плащ. «Наш сын! Ты вернулся», – восклицали они, теплые слезы на их щеках смешивались с ледяным дождем, радость обдавала жаром их старые тела.
После первых приветствий Эхуда повели в дом. Было решено приготовить лучшего козленка. По такому случаю дядя Эхуда вместе с сыном отправились к загонам. Эхуд переменил нижнее платье, надел чистые шерстяные штаны и красную рубаху. Тихий запах рожковых плодов и миндаля, исходивший от одежды, ложился на плечи медовой усталостью, дарил покой. В доме потрескивал огонь, лампы зажглись в каждом углу. Сестры раскатывали тесто для хлеба, со двора тянуло ароматом мяса, кипящего в котле. Дом казался ему самым лучшим местом на земле.
Наевшись до отвала, Эхуд рассказывал о том, что повидал в последние пять лет: «Мореплаватели особенно любят ту часть моря, которая снабжена частыми заливами и островами. Море без пристаней, хотя бы оно было спокойно, возбуждало в нас великий страх; а где со всех сторон расположены заливы, пристани и берега, там мы плыли с непоколебимой уверенностью. Если когда мы и видели возмутившееся море, то, имея вблизи убежище, скоро и легко находили спасение от угрожающих бедствий. Вот почему не только тогда, когда мы плыли близ пристани, но даже тогда, когда находились вдали, мы получали большое утешение от одного взгляда на неё. Наши души немало ободряло и представляющаяся издали вершина горы, и поднимающийся дым, и стада овец, пасущихся под горой. А когда мы входили в самое устье пристани, тогда наслаждались полной радостью. Тогда мы и весла оставляли, и тела свои, страдавшие от соленой воды, освежали хорошей водой и, вышедши на берег и повалявшись немного по земле нагими телами, устраняли все неприятности, происходящие от мореплавания».
Домашние смотрели на него во все глаза. По их лицам бежали любовь и умиление. Не верилось, что вот он, сидит перед ними. Можно дотянуться, можно потрогать. Теперь он всегда будет с ними, больше не уйдет.
– Что же вы делали, когда знали, что до земли не близко? Страх одолевал вас? – спросил Хаим. Рассказ сына представлялся ему весьма занятным. Расчувствовавшись, он был близок к тому, чтобы начать видеть в своем отпрыске героя, настоящего воина морей.
– Переплывая море, мы пели, папа, облегчая труд песнями, – скромно ответил Эхуд, сложив лодочкой темно-багровые, растрескавшиеся ладони на коленях.
В порыве восторга Хаим длинными руками притянул смущенного Эхуда к себе, приказал жене:
– Дай ему еще мяса, Ахса! Смотри, положи как следует, уж сегодня мы накормим нашего мальчика так, что он позабудет все на свете.
– Сейчас, Хаим, дай только встать, – ответила Ахса простуженным голосом. Ей пришлось перегнуться через стол, чтобы достать до большого блюда. На тарелке, перемешанные с обмякшими перьями зеленого лука, остались лишь маленькие косточки с розовыми мясными островками. Пронеся над столом большой живот, чуть не задев им чашки, Ахса красными мозолистыми руками счистила остатки козленка в тарелку Эхуда.
– Поешь, сынок, что осталось, – даже когда Ахса пыталась говорить с домашними тепло, выходило, будто она кричит.
Эхуд с недовольством уставился в тарелку с костлявой кашей.
– А где Длила? Почему она не встретила меня? – спросил он.
Голоса за столом стихли, в сером доме повисла растерянная тишина. Даже Ахса не нашлась, что ответить сыну.
Третий день месяца авив мог стать самым счастливым из всех дней, выпадавших жителям деревеньки Мерон, если бы им не помешало то обстоятельство, что Эхуд был женат.
Собственно, ради жены он затеял путешествие на Крит. До женитьбы, Эхуд, как все в деревне, за бесценок сдавал шерсть скупщикам, приходившим в конце весны к стенам крепости Мерон. Он был молод, не знал себя и не знал женщин. Смыслом жизни была еда. Эхуд жил от еды до еды. Редкое чувство покоя, случавшееся каждый раз, когда он ел досыта, обволакивало тело щекочущим восторгом. Кроме этого не было ничего: лишь тупая бессмысленная работа. Дела никогда не кончались. Он мог проработать целый день и, вот, вечером, словно из зловещей черной норы уже вылезали новые, приводя его в тупую ярость. Когда же Эхуд познал свою жену, к радости от еды добавилась новое, незнакомое ощущение. Чувство, что оказывается, он не только скотина, ходящая за скотиной; чувство, что он – Эхуд, сын Хаима из колена Нафтали – есть мужчина, есть господин чьей-то жизни. Он вдруг узнал, какое это наслаждение, когда твой мужской орган бьется в ней злобным хорьком. Когда ты видишь боль в её испуганных глазах, чувствуешь сведенные судорогой ноги справа и слева от себя, но знаешь: она ничего тебе скажет. Нужно лишь приказать: жестом, взглядом, можно просто толкнуть, и она покорно ляжет с тобой в твоей хижине, будет чинить твою одежду, будет для тебя варить. Если поев, ты почувствуешь, что голод все еще грызет дыру в твоем животе, ты ударишь наотмашь и узнаешь, каково это, быть хозяином другого существа, чужой хрупкой жизни.
