Она стояла, утонув в бурьяне,
Огонь крапивный полыхал по плечи,
И никого в округе окаянной,
И некому помочь ей, да и нечем…
Кричала молча церковь – глас в пустыне,
И купола ее чернила копоть…
А перед нею женщина застыла,
Невольно перешедшая на шепот.
Печальный рот ворот зажат щеколдой,
Решеток ржавых сомкнуты ресницы.
Как может холод быть сильнее холода —
От тех, кто мог непрошено явиться.
Здесь стены ждали помощь человека,
А человек пришел опустошенный!
Соединились два осколка века
Беззвучно, боязливо, обреченно…
Не каждому, увы, дано, что ищет.
Развалины одной в другой заныли.
Столкнулись две беды, два пепелища,
Два прошлых преступления, две были.
Вокруг святых летали ангелочки,
Мария-дева кротость источала,
Но все смотрели вверх, и в высшей точке
Парил Всевышний посредине зала.
Ударит небо страшною дырою —
Сгоревший купол, и в прорехе тучи.
Для света этот купол был построен
Давным-давно да мастерами лучшими.
И вот руины вместо благодати.
Построили одни, другие рушили,
Выходит, мы потомки как предатели
Домов отцовских, веры в храме, в душах ли.
Исчез иконостас… Туда добраться
Лишь по доске расщепленной возможно.
Пустынно место алтаря, вибрация
Полов от двух шагов неосторожных.
Ступеньки на второй этаж и клирос,
От крутизны сбивается дыханье.
Оконца поглядят глазами сирот…
И грязь повсюду в скорбном здании.
На клиросе огромное кострище,
Где раньше пели музыку, молились.
Теперь бродяги, пьяницы и нищие,
Пображничав, разбили здесь бутыли.
Фрагменты росписи крыла, плаща, пещеры,
Причастья кубок, и крестом у горла руки.
Но где искать спасительную веру?
На кровле дерева согнулись в луки.
Так и живешь разрушено и стыло,
Под мусором житейским задыхаясь,
Когда ничто немило, все постыло,
Нет помощи, кругом беда лихая.
Не браните ее – простужена,
И житье ее бестолковое,
У нее коньяк вместо ужина,
Каждый день у нее все новое.
И умом никак не обижена,
И умений разных палата,
И прочитана уйма книжек,
И большая за это плата.
Ни к чему она не привязана,
Ни зачем душою не тянется.
Обняла да бросила разом, да
В своем краю что скиталица.
Волос русый по ветру волнами,
Статью тонкая и упрямая.
А глаза как лед из весенних вод,
И никто не звал ее мамою.
Никому никогда не аукнется,
И ее никто вслед не окликнет,
Только бабкино ей напутствие —
Мол, вернись, захлопни калитку.
Шелест ветра, гулко от стен и ставен.
Голоса впитались в кирпич и доски.
Кто ты, женщина, кто тебе равен,
И кого ты видишь сквозь пыль известки?
Почему ты, женщина, родилась такая,
Как пеняла бабка – ни святая, ни божия?
Видишь, церковь – не просто камень,
Чаша духа святаго, она поможет.
Неспроста и слезы горьки безутешные —
Значит, душу здесь очищать…
И порой одинокой тоской нездешней
Помнить – дед был, бабка, отец и мать…
Хватит слез. Беда все не тает,
Жизни убыло лишь на треть.
Где же дом, где бабка святая?
Хоть бы издали посмотреть.
Под березой он, вдоль дороги,
У подножья большого холма.
И сбегали грядки пологие
По бокам в лощины, в туман.
И калитка цела, и забор с наклоном,
И щеколда – наглухо и на гвоздь.
Вам, чужие, мимо, тут по закону,
Если только нечаянный гость…
Ключ под лавочкой, как бывало,
Дверь, как в погреб и в темноту.
Много раз она тут ночевала,
А теперь пришла в пустоту.
И диван, и печка на месте,
И в углу с подзором кровать.
На стене фотографии, крестик…
Неужели же здесь ночевать?
Внучка помнила – здесь родные,
Папа-мама, их путь в Казахстан.
Дед и бабка в фате, вековые
Сосны. Речка. Детства места…
В задней комнате со шкафами,
Где углом выпирала печь,
Сохранилась лежанка с дровами.
Окна с досками поперечь.
И забили их наспех, видимо,
В этой горнице нежилой,
Не хозяйка же их обидела.
Может, просто – чтоб стало тепло.
Только холодно, как в подвале.
Пыль и сор запустения, страх,
Что-то в скомканном одеяле,
И обоев клочки на стенах.
Почему все так валом брошено?
Ведь любила бабушка прибирать.
Будто бегства и смерти крошево,
Как прошла мамаева рать.
Как ушла ты, бабка, некстати!
И давно ли на небесах?
Вон лежит пальтушка на вате,
Время замерло на часах.
Что ж, искала внучка в лощине воду.
Мыла окна, и стол, и дверь,
Несмотря на ясность погоды
Робко к печке – что уж теперь.
Было, милые, тут досады.
Было дыму полно в дому,
Только внучка шалая рада,
Что не кланяться никому.
Никогда бы раньше не стала
Убиваться. Что за нужда?
Тут же ей все казалось мало,
Вот вернуть бы те-то года.
Разыскала помятый чайник:
Хоть попить бы в нем кипятку,
Даже будто с надеждой тайной
Замереть в своем закутку.
Ни заварки, ни меда-сласти,
Ни обычного сухаря.
Да и то казалось за счастье,
Да и то казалось – не зря.
Только ночью метались тени,
Стуки в окна и потолок.
За стенами шорох растений,
Голос бабки тих и далек.
На диване спать, что на леднике,
До нытья суставов и вен,
И мерещился нашей бедненькой
Образ бабушки незабвен.
И всегда-то на два платочка,
Да в жилетке, верх лоскутной.
Голос низкий: покушай, дочка.
Да присядь, побеседуй со мной.
А о чем разговоры бабкины?
Знай бормочет старуха – пусть.
Со смородиной чай несладкий,
Но душистый и гонит грусть.
А смородина в банке черная
И томленая прям в печи.
Помни, детка, тут твои корни,
Но до времени помолчи.
Мать с отцом, ровно дети малые,
Убежали счастья искать.
А без них только хуже стало,
И душа застыла в тисках.
Засыхают яблони-пепинки,
Новых некому посадить.
Лег забор до такой уж степени,
Что смешались грядок ряды.
У беседки просела крыша,
Только голову береги,
Под дорожкой кроты ли, мыши
Все подрыли. Дыры до полноги.
Все равно огород не бросаю,
Лук-чеснок да морковь сажу.
Сын был, сажень в плечах косая…
Знаешь, а землей дорожу.
Северный дождь – не атака, не гром,
Мелкий, студеный, но поступью тихой
Он окружает испуганный дом,
Точно стеной. Наказание, лихо.
Дождь барабанит, гудит голова,
После воды в алюминьевой плошке
Ты шевелиться захочешь едва,
Только глядеть на потоки в окошке.
Дрема охватит щекотно рукой,
Даже укроет шубейкою старой,
