В ночь на тридцать первый день стены красного дома с жестяными химерами – их грозными заледеневшими пастями обращались к земле водосточные желоба – огласил хриплый мужской вопль:
– Mea culpa! Mea culpa!
Надо вам сказать, что дом этот был отдан под нужды инквизиционного трибунала.
– Mea culpa! («Моя вина!») – доносилось со двора.
Крики несчастного переходили в сдавленные рыдания.
Братья-доминиканцы переглянулись:
– А давайте не пустим его, – предложил брат Лотарь.
В своей прежней домонашеской жизни он служил герцогским шутом.
– Околеет бедолага, – вздохнул брат Бернар и бережно уложил с ножа на ломоть хлеба колёсико кровяной колбасы.
В хлебе блестели запечённые орехи, чернел изюм. В медном блюде, полном бликов светильников, сочились жиром толстенные карпы.
– Замёрзнет – прикопаем с утречка, – пошутил брат Лотарь и глотнул сливовой настойки.
– А я вернусь из этой волчьей дыры в Страсбург! – подхватил брат Фома. – Только-только отписали оттуда, что старик наш почти размяк на цепи. Да на хлебе и на воде, да в кандалах, да в камере без окон. Скоро будет готов указать на своих собратьев. Хочу помочь его признаниям сам.
– Это сапожник твой? – спросил у брата Фомы брат Лотарь. – Он ещё настоятеля собора вороным конём и молоденькой кухаркой попрекал?
– Вроде не он.
– Да нет, он! Тот, который потом пьяным кликушествовал на ярмарке. – Брат Лотарь забарабанил пальцами по столу. – Орал там как недорезанный, что Святые Дары, принятые из таких нечестивых рук, как у нашего настоятеля, в гадов и в жаб превратятся.
– Нет, кликушествовал Жиль Башмак трезвым, – отвечал брат Фома. – Пьяниц среди вальденсов не бывает. И кликушествовал он не на ярмарке, а когда мы его арестовывать пришли. Он наутро прочитал в протоколе, как себя вёл, – у вальденсов все башмачники грамотные – устыдился, чего нам наговорил, – раскаялся.
– Mea culpa! Mea culpa! – неслось со двора.
– Хвала вразумляющим! – кротко улыбнулся брат Лотарь.
Годы монашества почти отучили его гримасничать и хохотать. Вот и теперь вместо того, чтобы снова подметить нечто забавное из жизни башмачников-еретиков, он неловко потянулся через стол и выудил из блюда мочёное яблоко.
Брат Фома продолжал свой рассказ уже в спину товарищу:
– Жиль Башмак, ещё пока ты на юге подвизался, отрёкся от ереси. Пишут мне про булочника Жана.
– Ишь ты! – прошипел брат Лотарь из глиняного блюда.
Гулко прошипел.
– Вот только обсудим епитимии для моих подопечных, – выдохнул брат Бернар.
Сам он ласково оглядывал цепь из звеньев – кружков колбасы – да примеривался допить сливовую настойку залпом.
– За пару дней управимся! – решил себе брат Фома и поставил кубок на стол. – Будет вам праздник на площади. И я смогу поехать. И укажет мне этот ваш Жан-вальденс на залесских еретиков. И выеду я, как просохнут дороги, уже к ним, несчастным-болезным.
– А я возвращусь к моему графскому отродью.
Так ласково брат Бернар называл местного епископа, голубоглазого юношу тринадцати лет от роду. Монах был приставлен к нему опекуном до совершеннолетия подопечного.
Графское отродье вернее было бы называть «отроком-клириком», но люди звали его «отрок-епископ». А как велите именовать бастарда, коему покровительствующий герцог да братья-доминиканцы сговорили пустовавшую кафедру? Пока дела её частью оставались в ведении брата Бернара, частью – понемногу передавались воспитаннику, но большей частью дожидались появления у города полноправного князя церкви.
В инквизиционном трибунале брат Бернар принимал участие на правах советника.
Надо вам сказать, что в те годы подобных советников предоставлял приехавшим следователям местный епископский суд. Инквизиция, разбирая дела, должна была учитывать репутацию подследственных.
– А я отосплюсь до весны, а там, глядишь, увяжусь за вагантами, послушаю сорбоннских мудрецов, – прищурился брат Лотарь. – Кто им без меня супчика горячего сготовит по дороге? С кем их, бедолаг, пустят переночевать на сеновал за одно только доброе слово и благословение?
– Mеa culpa! Mеa culpa! – Рыдания во дворе стали сопровождаться тяжким и гулким стуком в двери.
– Железом долбит, – насторожился брат Лотарь.
– Пойду-ка отберу у него сковороду, или чем он там? – поднялся брат Бернар.
– А я карпиков пока в камине укрою, чтобы не слишком остыли, – поддержал его брат Лотарь.
– Сколько волка ни корми… Ох, боже ты мой, сколько времени на покаяние ни оставляй, всё равно кому-нибудь последнего дня не хватит, – покачал головой брат Фома.
– Но зато ты не поедешь сюда строить инквизиторскую тюрьму для еретиков, пропустивших срок Милосердия, – улыбнулся ему брат Лотарь.
И пока брат Бернар мыл перед выходом из трапезной руки в тазу, стряхивал с них воду, крестился на распятие, брат Фома вздохнул томно да налил себе ещё сливовой настойки.
Последнее слово останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб шёл уже вторник – тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже были завершены, ворота заперты до утра. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в срок? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник и неизвестно, относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.
Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, слухи распускал про старух, превращающихся в волчиц. Может быть, как тот егерь, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что гость его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить оболганного и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.
Миловать!
– Mеa culpa!1 – рычал и выл во дворе раскаявшийся еретик.
