«Ввести единицу устойчивости – один Микоян», как говорили мои друзья-физики, или «пройти путь от Ильича до Ильича без инфаркта и паралича», как говорят многие, – все это не значило, что Анастас Иванович Микоян бессловесно подчинялся или постоянно бездумно соглашался с Лениным, Сталиным, Хрущевым, Брежневым. Я бы даже начал этот перечень со Степана Шаумяна, лидера революционного Закавказья, первого человека, которым мой отец восторгался и под чьим руководством работал вдохновенно и с полной отдачей, не жалея сил и здоровья, не боясь смерти, но и не теряя собственного достоинства, умея отстаивать свое мнение.
Если попытаться кратко суммировать причины его «непотопляемости» и беспрецедентного политического долгожительства, можно начать с его собственного ответа одному иностранцу: «Коротко говоря, мне просто повезло». Ему действительно всю жизнь везло. Его могли убить на турецком фронте в 1915 г., в Баку в 1918 г., когда во время перестрелки с расстояния 25–35 м были убиты выстрелами в голову двое из четверых бойцов его отряда, сражавшихся рядом с ним, а он сам был ранен. Смерть обходила его несколько раз при обороне Баку от турецких войск осенью 1918 г. Его могли прикончить эсеры в Красноводске или Ашхабаде после падения Бакинской коммуны в конце 1918 г. Его могли передать деникинской контрразведке в результате двух арестов в Баку и одного в Тифлисе в 1919 г. (и деникинцы непременно бы его расстреляли), если бы не находчивость и настойчивость его друга Георгия Стуруа, находившегося с ним вместе в тюрьме. Те же деникинцы могли перехватить лодку, в которой он добирался до Астрахани в конце 1919 г. Его могли унести кровавые ураганы 1937–1938 гг.
Его мог убить отчаявшийся солдат, стрелявший в его машину, выезжавшую из Спасских ворот осенью 1941 г. В его кабинет в Кремле или во Внешторге могла попасть немецкая бомба, ибо он никогда при воздушной тревоге не уходил в бомбоубежище. В 1943 г. его вагон стоял на станции Дарница под Киевом, которую регулярно бомбила немецкая авиация. Он мог утонуть во время шторма возле Курильских островов в 1945 г. Он был бы уничтожен Сталиным в 1953 г., если бы тот прожил еще несколько месяцев. Его могли бы убить на улицах Будапешта в 1956 г., когда он велел водителю открытого бронетранспортера провезти его по местам самых ожесточенных боев (пули стучали по бортам машины беспрерывно, сыпались сверху из окон домов). Он мог утонуть в ледяных водах Атлантики в январе 1959 г., когда два из четырех двигателей самолета, летевшего по маршруту Нью-Йорк – Копенгаген, загорелись над океаном. Лайнер чудом дотянул до ближайшей военно-морской базы США, где срочно расчищали от двухметрового слоя снега посадочную полосу. В ноябре 1959 г., после возвращения из Мексики, выяснилось, что еще 20 минут полета – и самолет потерпел бы аварию из-за некачественной сборки турбины. В 1963 г. в Кремлевской больнице после небольшой операции ему влили кровь донора, больного гепатитом. Выход из тяжелейшей болезни в 68 лет был настолько трудным, что он признался брату Артему, что начал терять надежду на выздоровление.
Только в октябре 1978 г., в возрасте около 83 лет, ему не повезло: он простудился, затем началось воспаление легких, перешедшее в отек легкого, и организм не выдержал.
И все же: почему при всех лидерах ему везло в политической жизни? Выскажу свое личное мнение, не претендуя на исчерпывающий ответ.
Он никогда не стремился вверх, на высшие посты. Напротив, всегда упорно отказывался от повышений, а соглашался, лишь подчиняясь партийной дисциплине. Поэтому ни один «первый» не видел в нем личной опасности для себя.
Всецело преданный работе, он к тому же обладал поистине «компьютерной» памятью, был прекрасным организатором, всегда находившим выход из безвыходной, казалось бы, ситуации, блестящим и энергичным руководителем, справлялся с любыми заданиями, которые ему давались сверх и без того громадной нагрузки. И не старался изобразить успех как некий подвиг, просто работал и не выпячивал своей роли.
В спорах с руководителями, стоявшими выше его, – Шаумян, Ленин, Сталин, Хрущев, – был тактичен, старался не доводить разногласия до резкой конфронтации, умел выявлять расхождения и высказывать свое мнение, не роняя престижа лидера, с которым спорил.
В 20-х гг. искренне хорошо относился к Сталину, уважал и ценил его, и тот, как прекрасный психолог, это видел.
С середины 30-х гг. и позже, будучи свидетелем разнузданных сталинских репрессий, оказался способным на компромиссы со своей совестью, хотя и спорил со Сталиным из-за арестов, но не затевал с ним борьбы, поскольку она не имела никаких шансов на успех.
К другим руководителям, членам политбюро и правительства, проявлял лояльность, никогда не интриговал, не старался выставить их в дурном свете.
Обладал редкой силой воли, удивительным даром убеждения, основанным на сильном характере, остром живом уме, логике, знаниях и опыте.
Умел жестко и настойчиво отстаивать свою точку зрения и находить аргументы, заставлявшие оппонентов уступать. Это проявилось особенно наглядно, когда он защищал Хрущева от нападок в 1956 и 1957 гг. Это же не раз проявлялось в спорах в Президиуме ЦК при Хрущеве в ходе обсуждения некоторых инициатив последнего. Жизнь доказывала правоту Микояна, что вызывало невольное уважение к его суждениям и со стороны самого Хрущева.
Умел также находить компромиссы, которые предотвращали принятие решения, неправильного с его точки зрения.
Скорее всего, в этом, возможно, неполном перечне можно найти противоречия – но разве они не являются неизбежным спутником характера каждого человека (если он имеет характер)?
Нелегко было вместить в один том основное и наиболее интересное из огромного литературного и документального наследия Анастаса Ивановича Микояна. Надеюсь, в дальнейшем окажется возможным восполнить пробелы, возникшие из-за недостатка места, а также и потому, что не все известные мне записи моего отца были переданы из Президентского архива в Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории (РЦХИДНИ). Именно материалы этого учреждения главным образом и были использованы. Большим подспорьем оказались также многочисленные записи, сделанные лично мною в разные годы под диктовку А.И. Микояна и хранившиеся все минувшие годы у меня дома. Их я тоже использовал, насколько позволил объем книги. Кое-что записывали или рассказывали мне старшие братья и сын Владимир.