– А я тебе, матушка, говорю русским языком: избаловали девчонку и пора ее взять в ежовые рукавицы. Я за это примусь сам и все эти фанаберии[1] из нее выгоню.
– Скрытная она, это правда, но дурных качеств у нее нет…
– Дух-с, дух строптивый. Это хуже всего. На все фыркает. С братом и сестрой постоянные ссоры. С родителями холодна. А главное – гордость… непокорство. Это хуже всего. Попроси она прощения, я бы ей все спустил… Но упрямства, гордости не потерплю.
– Не надо было отпускать ее к тетке в Англию… Ей очень трудно привыкать теперь к нашим нравам.
– Ты знаешь, что иначе поступить было нельзя… Твоя болезнь… Ну вот, ты опять расстроилась.
Ольга Петровна заплакала, а Сергей Григорьевич нервно пощипывал усы и старался успокоить жену, подавая ей воду, капли, спирт.
Этим всегда кончались их споры из-за старшей дочери Жени, вернувшейся из Англии от тетки, у которой она воспитывалась с двухлетнего возраста, когда мать заболела и ее пришлось поместить в лечебницу, а отцу, занятому службой, невозможно было следить за девочкой; ее отдали тетке, вышедшей когда-то против воли родных за инженера-англичанина и переселившейся в Англию навсегда.
А виновница этого разговора, высокая белокурая девочка лет одиннадцати, сидела у окна в детской и смотрела в сад, точно видела что-нибудь особенно интересное в белой пелене тумана, покрывавшей и дорожки, и деревья.
В детской никого не было, кроме нее и старухи няньки, приводившей в порядок разбросанные игрушки, башмаки и платочки.
Младшие дети, восьмилетние близнецы Гриша и Надя, только что ушли гулять с немкой, и после них остался, как всегда, страшный беспорядок.
– Ну, чего сидишь-то? Надулась, как мышь на крупу. Пошла бы попросила у маменьки прощения – и отпустили бы гулять.
– Ах, няня, вы ничего не понимаете, оставьте меня, – проговорила девочка не оборачиваясь, с легким иностранным акцентом.
– Уж где тебя понять… Мудреная. «Не понимаете!» – передразнила ее нянька. – Обусурманили девчонку… это что за порядки? Мне, холопке, «вы» говоришь, а тетеньку с маменькой тыкаешь? Ведь уж говорили тебе, что это не пристало благородной барышне…
– Вы не понимаете, няня, я привыкла там только самым близким людям говорить «ты»… а всем – «вы». Иначе нельзя.
– Так это, матушка, там, у нехристей, а здесь тебя все на смех подымут. Известно, у них все навыворот, у нехристей.
– Они не нехристи. Они больше христиане, чем здесь. Я ведь вам говорила, няня, что там все, все молятся. И всегда Евангелие читают, и воскресенье чтут.
– Это-то все хорошо, а все же неправославные, ну и непорядок… А это, что в Евангелии ты хорошо выучена, это ладно. Это тетеньке спасибо.
– Надо делать, как там сказано, в Евангелии, – горячо заговорила Женя. Ее бледное личико с правильными чертами вдруг оживилось, и черные, суровые глаза загорелись.
– Где уж, матушка, так делать. Это уж каким святым людям или монахам, а не нам, грешным… А ты, ну, коли что, будь умницей, займись книжкой, а я на кухню пойду. Кума ко мне из села зашла. А коли маменька спрашивать будут, ты скажи: я, мол, ее сейчас за передничком послала. Слышишь?
– Няня, – проговорила Женя, запинаясь, – я лучше… Зачем так?.. Я лгать не буду.
– Прости Господи, лгать! Кто тебя учит лгать?! А доносчицей быть нехорошо… Подводить старуху под барский гнев, – и нянька сердито захлопнула за собою дверь.
Женя жалобно посмотрела ей вслед, а затем заломила свои маленькие тонкие ручки и с отчаянием проговорила:
– Ну вот, и она рассердилась! Все-то на меня сердятся, никому, никому я не могу угодить! Никто меня не любит, никто… И зачем меня взяли от тети?
Давно накопившиеся слезы хлынули из черных глаз. Девочка даже наедине стыдилась плакать и, стараясь сдержаться, зарылась головой в подушку своей кроватки.
Одним из самых тяжелых условий, к которым она вынуждена была привыкать, было отсутствие отдельной комнаты, и ей приходилось спать вместе с братом и сестрой, в той же комнате, где они и играли, и завтракали, и ужинали. Обедать их брали вниз к взрослым.
Как это было не похоже на ее крошечную, но такую светлую, чистенькую комнатку в Лондоне, а эта большая, неопрятная детская, как она отличалась от сияющей белизной детской в доме тетки! Женя уже почти год жила в России, но многого еще не понимала и ко многому не могла привыкнуть.
Вскоре после приезда Женя решилась попросить родителей дать ей отдельную комнату. Как она удивилась, когда отец громко расхохотался, а мать только изумленно посмотрела на нее!
– Где же это на вас комнат набраться, если всякому малышу давать по отдельной? – с громким смехом спросил отец.
– У нас так много, – робко возразила она (тогда она еще решалась возражать).
– Есть, да не про вашу честь, – захохотал отец еще громче. – Ну, матушка, и вывезла же глупость.
– И разве можно детей одних оставлять спать? – мягко проговорила мать.
– Детей! Но я ведь не ребенок… Я у тети Ани имела свою комнату.
– Так то, матушка, в Англии, у них там всякие затеи… И чудачка же ты, как я посмотрю. Ну, где же у нас лишние комнаты?
Она заикнулась было о буфетной, угловой, чайной, казавшихся ей совершенно лишними.
– Пожалуйста, матушка, не вмешивайся и не умничай! Мала еще свои порядки заводить! Яйца курицу не учат. Скажите, какая иностранка выискалась!
Многое и кроме расположения комнат поражало Женю в родной семье. Множество прислуги, плохо и неряшливо одетой, отсутствие стройного порядка, где бы всякий знал, что и когда делать, духота и жара в комнатах, а главное – грязь повсюду, куда редко заглядывал хозяйский глаз больной матери, – все это оскорбляло привычки девочки. И, Боже, как ей за это доставалось! Отец не шутя сердился, мать обижалась, прислуга ворчала, а брат и сестра произвели ее сразу же в «маркграфини» и преследовали ее этим названием, которое она даже не совсем понимала, но чувствовала в нем что-то обидное.
Вообще, тяжело было ей привыкать на родине, и тем тяжелее, что все это явилось неожиданно, так непохоже было на то, что она себе воображала.
В Петербург из Англии Женю привезла на пароходе одна тетина знакомая, а там ее встретила мама. Во всю свою жизнь она виделась с ней только два раза. Маму она сразу крепко полюбила и теперь с восторгом любовалась ее нежной красотой, мягкими манерами и ласковой речью.
Зато отца она сперва даже испугалась, когда они приехали в Курск, где он командовал полком: такой он был большой, так громко говорил и смеялся, так блестели его эполеты и мундир с орденами.
И дом поразил ее своими размерами, и множество прислуги, почтительно целовавшей руки у господ, и брат с сестрой, хорошенькие малютки, к которым так рвалось ее сердце на чужбине. Какие они были милые и смешные…
