– Вы только послушайте, что здесь пишут! И про меня, и про тебя, и про всех нас! – Клод Моне гневно отбросил газету, которую только что закончил читать. Газета издала обиженный звук, ударившись о ножку столика, за которым сидел Моне и другие художники, и упала на пол. Другие посетители кафе переглянулись между собой.
– Значит, сегодня мы не пойдём на пленэр? – спросил кто-то.
– Не пойдём? En plein air[1]? Из-за этого? – Клод Моне громко расхохотался.
Он смеялся долго, сотрясаясь всем телом, словно давно не слышал такой отличной шутки. Скоро и остальные художники, будущие творцы-импрессионисты и постимпрессионисты, присоединились к его смеху.
– Да им только этого и надо! Этим лицемерам-академистам и этим пройдохам-журналистам. Остановят нас, значит, и остановят тех, кто будет после. Перестать писать или того хуже – снизойти до их манеры письма значило бы поднять белый флаг и помахать у них прямо перед носом.
– И что же ты тогда предлагаешь?
– Продолжать! Писать, выставляться, открывать новые выставки. Мне бы хотелось, чтобы наш пример стал известен каждому! У нас ещё всё впереди, но ведь и не только у нас…
– Мой друг, – с особым выражением произнёс Огюст Ренуар, – извини меня, но сейчас ты напоминаешь мне бойцового петуха, затевающего драку. Разумно ли это?
– Отнюдь, mon ami[2], – покачал головой Моне, – наступает тот самый момент, когда нужно довериться не разуму, а чувствам. Конечно, в чём-то ты прав… я не стану этого отрицать. Но имей в виду, что я затеваю драку со всем их курятником!
В ответ раздался хор голосов.
– Мне кажется, сейчас ты находишься под впечатлением…
– И что делать нам?
– В этом деле точно замешана женщина!
– А сейчас ты что-нибудь пишешь?
– О, эту картину вы обязательно скоро увидите, – последний вопрос не оставил Моне равнодушным. – И не только её…
Прошло более ста лет.
Это был отличный погожий день. Художники расположились так, чтобы каждому досталось место под солнцем. Вернее, удачное местоположение для написания картины. Или, как сказали бы фотографы, – удачный ракурс. Будь то целостный пейзаж или набросок для портрета. Приподнятое настроение всех собравшихся усиливала не только отличная погода, но и продуманно собранная и прихваченная с собой корзина для пикника. Здесь были закуски с ветчиной и листьями салата, аппетитные сочные фрукты и несколько бутылок вина.
Наступил полдень. Сверившись с наручными часами, художники стали собираться в обратный путь. Достаточно было простого кивка головы, чтобы поднять и решить любой вопрос, – такое сейчас между ними царило взаимопонимание и гармония. Обратный путь едва ли был длинен, и они вознамерились проделать его пешком. Идущий впереди держал во рту соломинку, а замыкавший насвистывал мотив приставучей песенки. А поскольку мелодия была действительно запоминающейся, то вскоре она заиграла на губах того, кто шёл перед ним. Итак – от человека к человеку она добралась и до самого первого из них. Первый тоже запел, да так, что это отозвалось в каждом его движении – повороте головы, новом шаге, движении рук. Такой он был человек, что ничего не умел делать наполовину – отдавался искусству целиком. В чём бы это искусство ни проявлялось. И сейчас, когда он дошёл до припева и хотел уже удачно взять особенно высокую ноту, он решительным движением распахнул вставшую на пути дверь и…
Нота прозвучала неожиданно фальшиво и испуганно замолкла, а художники столпились у открытой двери, отказываясь поверить своим глазам. Какие-то люди переставляли их вещи, трогали шкафы и тумбочки, встряхивали ковёр и переставляли предметы. Увидев художников, они заторопились к выходу. И в этот момент появился Том.
– Они забрали их! Ваши работы! Они забрали их! Они хотят сорвать наш эксперимент! Наш творческий марафон! Не дайте им уйти, а я пока сбегаю наверх – попробую наладить связь и позвонить в полицию!..
Казалось, гармония исчезла. Полностью растворилась, как только все слова были произнесены вслух. Художники хотели заполучить свои полотна обратно, но люди, казалось, их не понимали. Возможно, они говорили на другом языке? Замыкавший хотел было что-то сказать, но тут Первый заметил пропажу своих счастливых часов. Для него это стало последней каплей, завязалась драка. И, когда она закончилась, выяснилось, что Том куда-то исчез… вместе с картинами и личными вещами художников. Они же находились в лесу. Без средств связи. И без своих картин. Люди, которых они приняли невесть за кого, оказались сотрудниками компании по уборке помещений…
– А-а-а-а! Мама! – в кроватке заплакал ребёнок.
Мама подошла к кроватке и взяла на руки маленькую девочку. Мысли о приключениях художников из разных эпох, как и другие обрывки сновидений, медленно покидали её сознание. Начинался новый день.
Глава первая. Неожиданная просьба
Искусство – это самая серьёзная вещь на земле.
Художник – это самый несерьёзный человек.
(Оскар Уайльд[3])
Мне казалось, что чего-то не хватает. Статья, написанная утром, не давала покоя. Конечно, нет предела совершенству, но всё же трудно быть перфекционистом, если сидишь в декрете с маленьким ребёнком. Получилось написать, и то хорошо. Приняли статью в печать – ещё лучше. Но дело в том, что невозможно избавиться от внутреннего критика. Особенно если дело касается искусствоведения. Это мой конёк. И работа, и любимое хобби. Раньше я работала в небольшом музее, но потом вышла замуж и переехала в другой район. Там я устроилась на место музейного куратора в частной арт-галерее, выставляющей преимущественно современное искусство. Сейчас для галереи пишу вступительную статью к каталогу новой выставки, пока Маша спит свой второй сон.
Я снова перечитала последний абзац. Вступительная статья – это как визитная карточка. А какой смысл в визитке, если опустить в ней такую важную информацию, как почта или мобильный телефон?
Стараюсь подавить зевок, перечитывая всё от и до. Нет, мне не скучно, просто сегодня опять не удалось выспаться. Хотя Маша засыпает на ночь преимущественно часов в десять, мне нужно ещё какое-то время, чтобы завершить все дела. В итоге ложусь в первом часу ночи. Мысли в голове путаются, глаза слипаются.
Перечитываю третий по счету абзац. Четвёртый. Ещё надо успеть забросить в стирку одежду, в которой Маша ходила гулять.
Убираю со лба светло-русую прядь волос. Шестой. Кажется, всё хорошо. Мысль не теряется. Орфографических и грамматических ошибок вроде бы нет. Конечно, текст ещё будет проверять редактор, но для меня проверить текст – это простая вежливость и самопроверка. Я, конечно, не из тех, для кого ошибка, особенно чужая, приравнивается к смертному приговору, но иногда, листая новостную ленту, меня коробит от ошибок с «тся» и «ться» в одном словосочетании или предложении. Я могу понять, если ошибка закралась в длинном тексте или пусть даже посте, но в одном предложении? Даже не в сложносочинённом, серьёзно?
