1889 год, сентябрь. Париж
В дверь лаборатории на улице Ферроннри позвонили, и посыльный передал небольшую коробочку, в обертке без привычных почтовых штампов, без подписи – без ничего. Внутри оказалось новомодное изобретение профессора Фика из Цюриха – пара роговичных линз. Иван Несторович Иноземцев понял, что его тихой и безмятежной жизни настал конец…
* * *
Двумя годами ранее, май. Петербург
Иноземцева выпустили той же ночью, вернув и одежду, и медицинские инструменты в чемоданчике, и саквояж, и он поплелся к Введенскому каналу, в надежде, что его квартиру госпожа Шуберт по-прежнему держит пустой. С тяжелым сердцем поднялся он на второй этаж. Ступени лестницы и половицы шумно потрескивали под ногами, нарушая гнетущую тишину. Ни Розина Александровна, ни Варя не смели и слова сказать своему постояльцу, столь нежданно-негаданно явившемуся едва ли не с того света. Хуже! Из сумасшедшего дома.
Что теперь? Жизнь кончена…
Опустил саквояж у порога, горестным взглядом окинул комнату. На потертые обои без боли в сердце смотреть невыносимо. Шкаф возвышается грузным великаном – предатель этакий, точно ждет наступления ночи, дабы извергнуть из своей темной утробы чудищ в образе светлоокой сирены и ее страшного пятнистого монстра[1]. Темная рама окна, потонувшая в предрассветных сумерках, навевает лишь страх – едва сгустятся сумерки, полезет из нее нечисть всякая, примется колотить по стеклу, выть да стонать точно гоголевская панночка. На кровать и присесть страшно – а вдруг сморит вновь проклятая катаплексия?
Иноземцев втянул шею, поежился.
Уж в больнице и поспокойней было, глухое окошко на потолке попрочнее выглядело, за дверью – санитары, готовые по первому зову больного прогнать монстров.
«О чем мысли! Об окошке, прости господи, да о санитарах. За спины их удумал прятаться от несуществующей нежити. Чем жить теперь? Кому он теперь нужен, душа неприкаянная? Запереться, спрятаться или бежать куда глаза глядят? Да нет, кончена жизнь… – хоронил себя Иван Несторович. – Скальпель-то держать как теперь, поди, и не вспомнит, как сосуды шить – тоже, да что уж там – как ангину лечить и то из головы вылетело. Какой он доктор теперь с пустотой вместо серого вещества. Тут и деревенским лекарем стыдно будет пойти, не то что в штатные хирурги Обуховской больницы. Кто ж его назад примет, душевнобольного морфиниста? Да и сам он ни за что в Обуховку не вернется – лучше смерть. Бежать! Бежать, пока грешным делом руки на себя не наложил! Бежать, запереться и спрятаться. Где-нибудь в сибирской тайге или на Чукотском полуострове. Ничего, и без людей проживет, сам на сам. Уж больно через них страданий много.
Иван Несторович прошаркал к своему старенькому бюро, тяжело опустился на стул, уронил локти на столешницу, а голову – на руки и вздохнул. Взгляд упал на газету, что лежала здесь до него, верно, занесенная заботливой Варей вместе с кипой прочей корреспонденции, накопившейся за ни много ни мало целых полгода.
«ПОХИЩЕНИЕ АЭРОСТАТА В САНКТ-ПЕТЕРБУРГЕ
Одна из вольных слушательниц Бестужевских курсов по имени Элен Бюлов из Страсбурга стала похитительницей воздушного шара, принадлежащего известному ученому, приборостроителю, химику, физику и воздухоплавателю Дмитрию Ивановичу Менделееву. Экспериментальная модель летательного аппарата сооружалась в течение нескольких месяцев во дворе отстроенного два года назад здания оных курсов, по адресу: Васильевский остров, дом 33, где ученый преподавал и проживал. По словам Дмитрия Ивановича, барышня Бюлов была одной из прилежных и смышленых учениц, всегда проявляла любопытство относительно конструкции аэростата, была даже допущена к его сооружению и имела твердые намерения отправиться в Тверскую губернию проводить наблюдения за полным солнечным затмением, которое должно состояться 7 августа сего года.
В ночь на 30 мая ученица проникла в здание, отрезала канаты, зажгла нагревательный прибор и в одиночку взмыла в воздух. Некоторые знания законов аэронавтики, которые изложил барышне профессор Менделеев в ходе работы над сим аэростатом, и собственный легкий вес дали ей возможность быстро исчезнуть в толще облаков.
Важно отметить, сколь опасно путешествие на аэростатах. Сам профессор до того ни разу не отправлялся в воздух в одиночку. В качестве подъемной силы используются взрывоопасные газы – светильный и водород.
Поисками беглянки занят весь Департамент полиции. Полицейские чиновники обещали тотчас сообщить, если та сыщется».
Умахнула, счастливица, а ему что теперь делать? Куда податься?
Иноземцев обернулся, чувствуя, что за ним все это время наблюдали. В дверях застыли Розина Александровна и Варя. Смотрят боязливо-обеспокоенно. Не то страшно им – неведомо, что от полоумного постояльца ждать, не то жалеют убогого. И войти не решаются, и оставить одного – а ну как буянить примется.
Иноземцев скривился. Лучше сразу в Неву, прямо ко дну илистому! Или в Фонтанку, или в Введенку. Как наступит ночь, – уж если и топиться, то украдкой, – раздобыть предмет какой потяжелее да веревку крепкую и – к Александровскому мосту или, может, к Зимней канавке – там безлюдно…
Но ни того ни другого ординатор сделать не успел. Вечером явился сам Троянов. Госпожа Шуберт и Варя страшно обрадовались приходу главного хирурга из Обуховской больницы, бросились провожать его на второй этаж, наперебой рассказывая, что весь день Иноземцев просидел, ни слова не сказавши, на просьбы и увещевания не отвечая. Заведующий доктор руку Иноземцеву пожал, стал в извинениях рассыпаться, успокаивать.
Тот даже подняться не соизволил, на рукопожатие не ответил, продолжал сидеть с гробовым молчанием и безжизненной неподвижностью. Не нуждался больше он ни в каком утешении. Только в гробу себя и видел или на дне Невы. Троянов говорил что-то, а Иван Несторович все представлял с наслаждением, как вода у лица плещется.
– Да не убивайтесь вы, юноша, так, – не отставал Алексей Алексеевич, – вам не придется краснеть, прятать глаза. Ну что случилось, то случилось. Ведь героем себя проявили, мужественно перетерпев все невзгоды[2]. Поймают эту негодницу, уж далеко на шаре она не сможет улететь. Статью читали? – Главный доктор скользнул глазами в сторону газеты под локтями Иноземцева. – Вы настоящий рыцарь, Иван Несторович. Кто другой на вашем месте сдал бы ее полиции, хоть бы даже это дама. А вы – нет. Вы истинный джентльмен. И ведь гиены не испугались. Просто невероятно. А я вас – ругать… Ну простите, дурака старого! Такое ведь и вообразить… Гиена! Ручная гиена! Просто уму непостижимо… М-да. В больнице о вас только хорошее вспоминают – какой, говорят, благородный, бесстрашный. Единственно только… кхе-кхе, остаться вам нельзя никак, попросят вас все-таки из Петербурга. Уж примите эту горькую пилюлю. Мужайтесь, словом. Но все не так плохо – получите приват-доцента где-нибудь в Европах, с вашим-то багажом исследований.
