Господи, благослови!
Невозможно понять человеку молодому, желающему скорее повзрослеть и окунуть себя в море – как ему кажется, безбрежное – земной жизни, что жизнь – это несколько мгновений, особо запечатлевшихся прежде всего в сердце.
И вот пошел девятый десяток моей земной жизни, за которую я возношу величайшее благодарение Господу, давшему и позволившему мне перенести все испытания, все беды и «ненастья». И вот на старости лет у меня ощущение, что именно Господь проложил мне всю мою дорогу жизни, оберегая меня и помогая в борьбе со страстями и испытаниями.
И вот пошел девятый десяток моей земной жизни, за которую я возношу величайшее благодарение Господу, давшему и позволившему мне перенести все испытания, все беды и «ненастья». И вот на старости лет у меня ощущение, что именно Господь проложил мне всю мою дорогу жизни, оберегая меня и помогая в борьбе со страстями и испытаниями.
Итак, начнем все сначала?
Я родилась – точнее, мамочка меня родила – в первый день весны. Для этого ей потребовалось два дня мучений. Родилась я восьмимесячной, слабенькой – меньше двух килограмм. Мама лежала в постели, поэтому меня понесли крестить папа и бабушка, при крестном отце – папином друге, тоже Анатолии, – и мамочкиной знакомой Марии – крестной матери.
Папа и бабушка на радостях выпили несколько больше, чем надо бы, и позабыли, что мамочка просила меня назвать Тамарой в честь медсестры, ухаживавшей за ней все двое суток мучений со мной. Поэтому, когда в ЗАГСе их попросили назвать имя ребенка, папа напрягся и выдавил:
– Вроде какой-то цветочек!
Стали вспоминать цветочки:
– Роза?
– Да нет…
– Лилия?
– Не похоже…
– Маргаритка?
– Вот! Вот оно, точно! Маргаритка!
Так меня и записали в метрике: «Маргарита». А Тамарой потом назвали мою младшую сестру.
Итак – родилась я в первый день весны и названа была тоже Маргариткой, первым весенним цветком. А так как я была девочкой доброй, милой и хорошенькой, то взрослые, видя меня, пели песенку: «Маргариточка, цветочек, рано в поле расцвела». Смешно?
Усилиями родителей я быстро крепла. После Пасхи мамочка отвезла меня на природу в Смолеговицы в пяти километрах от станции Молосковицы, находящейся в 100 км от Ленинграда, где в детстве и она вылечилась от болезни легких и где она прожила до одиннадцати лет у добрых бездетных супругов, довольно молодых.
Как и мамочка, в детстве я росла на козьем молоке и чаях из трав, которые приготавливала моя «бабушка» (которой к тому времени было едва сорок лет – ведь мамочка родила меня в девятнадцать лет). И в результате к полугоду мне все давали год и удивлялись тому, что я до сих пор не хожу. «Бабушка» же и «дедушка» (мамочка нежно называла их «тетенькой» и «дяденькой») стали для нас беспредельно любимыми и родными людьми. Они были ингерманландцы – не просто глубоко, а абсолютно верующие люди, на чем взрастили и мамочку.
Какое счастье, что Господь, посетив их, тем самым вошел и в нашу жизнь, в жизнь мою, моих сестер и братика! Конечно, я, как и все мы дети, очень боялась, что «Боженька» накажет меня за проступки, но сколько я себя помню, я никогда не относилась к этому как к наказанию жестокому, т.е. жесткому, и всегда умоляла, как может только ребенок, чтоб не наказывал меня (иногда со слезами) и была просто потрясена тем, что родители даже смеялись над моими страхами – я же воспринимала это так, что Боженька меня услышал и помог.
А бояться было чему. Дело в том, что у отца была «метода» за проступки устраивать порку. А происходило это так:
– Снимай штаны! – говорил он, а сам в это время вытягивал ремень из своих матросских «клешей».
Он был высокий, стройный, красивый, даже очень – это была одна из причин, почему мамочка (как она признавалась) вышла за него замуж. «Хоть дети красивыми будут», думала она, считая себя некрасивой, что было абсолютной неправдой, и отец любил ее до последнего мгновения земной жизни.
Так вот – он служил на флоте в то время, и ремень у него был настоящий кожаный, широкий, с пряжкой. (Забегая вперед, скажу, что именно этот ремень помог нам устроить в блокаду праздничный холодец на столярном клее 7 ноября 1941 года.)
– Снимай штаны!
Как со мной в этот момент не случался родимчик, не понимаю! Трясучка точно находила – и злоба. Он хватал мою голову, засовывал ее себе между ног выше колена, вниз лицом, сдергивал с меня штаны и начинал лупить – сначала в наказание за проступок, a потом, по выражению мамочки, «входил в раж» и настолько терял контроль над собой, что мамочка, которая сначала пыталась его успокоить, подсовывала свою руку под ремень, кладя ее мне на попу. Страшно, но думаю, что это вызывало не просто нелюбовь, но даже ненависть к нему – к родному-то отцу! А он считал, что «воспитывает»
И что же такого страшного могла совершить девочка меньше семи лет от роду? Одно было: мы с братиком спали в одной постели и ночью довольно часто писались (мне семь лет, ему пять), и чтобы не попало, попками сушили постель, а мамочка (чтобы не влетело от отца) просила нас «спать» до его ухода из дома утром, а потом утюгом сушила постель (а мы всё перепирались, кто же из нас это сделал).
Хотя один раз в тринадцать лет я, признаюсь, получила за дело (потом расскажу), но в тринадцать лет девочке снимать штаны – безумный стыд. Меня тогда выпороли по справедливости, в последний раз, и именно после этого он все понял, извинился, и у нас с ним появились почти дружеские отношения.
Мне думается, что настало время написать о родителях. К великому сожалению, мы (я, во всяком случае) знаем очень мало – и не столько потому, то они мало рассказывали, а скорее из-за того, что мы плохо слушали. К сожалению, на данный момент, как говорится, «славим Господа» на этой земле только мы с Тамарочкой – старшая сестра и младшая, вот как сподобил Господь!
Мамочка, например, по скромности своего характера вообще почти ничего не рассказывала. Из ее редких слов о себе я поняла, что дедушка ее, отец Александр, был кантором в соборе Князя Владимира и имел прекрасный баритон, а посему у его дочери, моей бабушки (мамочкиной мамы) было потрясающее сопрано необыкновенно нежного тона. И так как она не гнушалась компаний, то в легком подпитии заливалась, как соловей.
И у мамочки тоже было сопрано удивительной нежности – но опять же по свойству своего характера она редко демонстрировала этот дар, только по очень настойчивой просьбе гостей.
Обычно они с отцом (у того тоже был довольно приятный тенор) пели балладу о моряке, который увидел на берегу красавицу-девицу, которая «шелками шьет платок». И вот этот очень приятный диалог они и воспроизводили:
