ГЛАВА 1. История о ясновидящем капрале
– Вот, полюбуйся! – произнес Штудер и поднес телеграмму под самый нос своему другу Маделину.
Перед Дворцом Правосудия было темно. Сена тихо плескалась о гранитную набережную, а ближайший фонарь стоял в стороне на расстоянии нескольких метров.
«маленький якобинек шлет привет старому якобу хеди», – расшифровал комиссар, стоя под мерцающим газовым светом. Хотя Маделин работал много лет в Страссбургской криминальной полиции и поэтому немецкий не был ему чужд, все же он не понял смысл сообщения.
– Что это должно значить, Штюдере?
– А то, что я теперь дедушка, – ответил Штудер ворчливо. – Моя дочь родила сына.
– Это надо отпраздновать, – заключил Маделин. – К тому же, это очень кстати. Сегодня ко мне зашел один человек – священник, который едет пол-одиннадцатого вечером поездом в Швейцарию, и попросил меня рекомендовать его какому-либо швейцарскому коллеге. Я пригласил его на девять часов в кофейню при Халле>1 … А сейчас…
Руками в шерстяных перчатках Маделен расстегнул пальто, воротник которого закрывал его шею, вытащил старые серебряные часы из жилетного кармана и увидел, что было восемь часов.
– У нас еще есть время, – сказал он удовлерворенно. – Поразительно! Когда стареешь, то всегда есть время. Тебе так не кажется, Штюдере?
Штудер что-то проворчал, потом резко повернулся, когда высокий каркающий голос произнес за его спиной:
– А можно мне тоже поздравить? А? Нашего уважаемого инспектора! Пожелать счастья от всего сердца!
Маделин, высокий, худой, и Штудер, тоже высокий, только массивнее, с широкими плечами, обернулись. За ними прыгало крохотное существо; сходу было непонятно, это женщина или мужчина: длинное пальто до пят, надвинутый до бровей берет, шерстяной шарф укутывал рот и нос, так что из всего лица были видны только глаза, спрятанные за стеклами огромных очков в роговой оправе.
– Смотри, это Годофрей, – сказал комиссар Маделин, ничуть не удивившись. – Ты не простудись! Завтра ты мне будешь нужен. Эта история с Коллером еще не прояснилась. Я получил документы только сегодня вечером. Завтра ты должен их внимательно изучить. Что-то не согласуется в этих документах о Коллере.
– Спасибо, Годофрей! – сказал Штудер. – Я приглашаю вас обоих. В конце концов, если становишься дедушкой, нельзя ударить в грязь лицом.
«Маленький Якобинек передает привет старому Якобу», – подумал он. Теперь он стал дедушкой и окончательно потерял дочь. Если стал дедушкой – значит стал старым – старой рухлядью. Но все же это была приятная мысль, которая позволила забыть о пустой квартире на Кирхенфельд с горой немытой посуды в раковине. Особенно о зеленой изразцовой печке в жилой комнате, которую правильно истопить могла только жена. Если он пытался сделать это сам, она дымила, чадила как плохо скрученная сигара Бриссаго>2 – и глохла. Здесь в Париже ему удалось избежать таких мучений. Он живет с комиссаром Маделином, окружен вниманием и зовется не «вахмистр», а «инспектор». Целый день можно торчать около Годофрея, высоко наверху, в лаборатории под самой крышей Дворца Правосудия, и наблюдать, как малыш анализирует пыль и просвечивает документы. Тихо горит Бунзеновская горелка, пар в нагревателе прозрачен, приятно пахнет химикалиями, а не потом, как в здании местного управления Берна.
Прямоугольные мраморные столы в кофейне были накрыты рифлеными бумажными скатертями. Посредине помещения стояла черная печь, от ее поверхности веяло жаром. Большая кофеварка гудела на стойке, и хозяин – с руками толщиной с ляжки нормального человека – обслуживал сам.
Начали с устриц и комиссар Маделин со вкусом предался своему любимому занятию. Он заказал, не спрашивая Штудера, «Vouvray’ 26-го года, сразу три бутылки, и пил бокал за бокалом. Между бокалами он быстро высасывал три устрицы и тщательно сжевывал их, прежде чем проглотить. Годофрей пил из своего бокала маленькими глотками, как стеснительная барышня; его руки тоже были маленькими, белыми и безволосыми.
Штудер подумал о своей жене, которая уехала во Фрауэнфельд, чтобы помочь дочери. Он молчал и не мешал Годофрею болтать. И Маделин тоже молчал. Два огромных пса – поджарый дог и лохматый ньюфаундленд – спокойно и невозмутимо слушали тявканье крохотного фокстерьера.
Трактирщик поставил на стол глиняную миску с паштетом из рубца, затем горький салат. Перед ними снова появились три полные бутылки с вином, которые мгновенно опустели вместе с полной тарелкой мягкого камамбера – он вонял, но тем не менее был очень хорош. Затем комиссар Мадeлин открыл рот, чтобы произнести речь, по крайней мере, так казалось. Но из этого ничего не вышло, потому что дверь кофейни открылась, и в комнату вошел человек, одетый так странно, что Штудер задумался, не празднуют ли перед Новым годом в Париже масленицу…
Человек был одет в белую монашескую рясу, а на его голове красовалась шапка, похожая на огромный красный цветочный горшок, который испортил неумелый гончар. На его ногах – голых, красных от холода и с кровавыми мозолями – были открытые сандалии, через которые можно было видеть пальцы ног и лодыжки; пятки были закрыты.
Штудер не мог поверить своим глазам. Комиссар Маделин, ненавидящий попов, встал, пошел навстречу этому человеку, подвел его к столу и представил:
– Отец Маттиас из Ордена Белых Отцов … – И, обернувшись, к Штудеру, представил его: – а это инспектор швейцарской криминальной полиции Штудер.
Белый Отец? Père blanc? – Вахмистру показалось, что ему приснился один из тех странных снов, которые приходят к нам после тяжелой болезни. Они легкомысленные и смешные одновременно и возвращают нас в детство, потому что мы попадаем в сказку…
Для Штудера отец Маттиас выглядел точно как портняжка, который убил «семерых одним ударом». На подбородке росла редкая седая бородка, a в его усах можно было сосчитать все волоски. На неимоверно худом лице выделялись только его большие серые глаза. Эти глаза напоминали море, над которым плывут облака – и иногда солнечный луч на мгновение вспыхивает над поверхностью воды, которая при всей кажущейся безобидности скрывает под собой зияющую пропасть…
На столе появились еще три бутылки…
Священник был очень голоден. Он молча съел полную тарелку паштета из рубца, потом еще одну… Он много пил, чокался с остальными. Он говорил по-французски с легким акцентом, который напомнил Штудеру о доме. И верно, как только облаченный в белую рясу человек покончил с едой, он и похлопал бернского вахмистра по плечу и сказал:
