Дорога из райцентра в город – как оброненная на землю, скрученная гигантская стружка, – петляешь по ней полдня.
Рассказывают, дорогу в конце позапрошлого века взялся спонсировать местный богач-купец. Поставил условие: где проторит, там дороге и быть. Сел в телегу, следом ехали землемеры с астролябиями. Купец от скуки потягивал бражку, напился, да и сидя уснул. Смирная лошадка тщательно огибала все встречные холмы и холмики, впадинки и болотца. Получилась дорога из хитроумных петель и восьмёрок.
Потом её отсыпали гравием, потом залили асфальтом… По пути случилось сельцо Вешки, которому сильно завидовали утопавшие в грязи отдалённые деревни. Избы в Вешках, как водится, лепились к самой обочине, прямо под колёса ревущих фур. И странно и боязно было видеть в пыли и чаду чистенькие, прозрачные оконные стёклышки с белейшими подсиненными занавесками, с непременными пронзительными огоньками «ваньки мокрого».
Сорокавосьмилетняя Шура, самая молодая жительница Вешек, с утра ездила на попутке в райцентр, в больницу: состояла на группе с «головной болезнью» (в деревне её за глаза звали «блаженной Шуркой»). Да соседки надавали заказов: кому в аптеку, кому в собес, кому в храм свечку поставить.
Вернулась к вечерней дойке – и не узнала безлюдных Вешек: здесь царило столпотворение. Дорога перегорожена провисшими ленточками, стоит милицейская машина, санитарная с крестом. Ещё кучатся какие-то автомобили – и всё у её, Шуриной избы. Вешенские бабы, завидев её, замахали руками, загалдели:
– Дэтэпэ! Дэтэпэ!
«Долихачились, проклятые», – подумала Шура. На знак «40» в кружочке у въезда водители внимания не обращали, неслись как оглашенные. Смахни громадная фура на повороте Шурину вросшую в землю халупу – уехала бы не заметив.
Слава те господи, изба стояла на месте, целая – невредимая. Но прямо под окнами на содранном дёрне кверху тормашками лежала машина. Её – смятую, скукожившуюся, с задранным носом – как башмак, высушенный в русской печи – перевернули и втащили на прицеп. Можно представить, какая до этого была машина: красивенькая, длинная, лаковая, красная, как игрушка. Шура их видела по телевизору, когда тот ещё работал. В них садились расфуфыренные дамочки: в красных костюмах и туфлях на шпильках, с ярко накрашенными ртами.
Дамочку Шура не увидела: увезла машина с крестом.
– Молоденька, красивенька, ровно куколка. Волосики прилизаны, личико белое, ни кровинки, – жалели бабы. – А всё из-за твоего цыплёнка, Шура. Видать, паршивец, в ограде лаз нашёл, побёг через дорогу. А грязно, волгло после дождя. Она, матушка, чтоб на него не наехать, увернула машину – только тормоза визгнули. Через канавку прыгнула – прямиком в столб. Грохоту на все Вешки. Господи, было б из-за кого – из-за цыплёнка. Там давить-то нечего… Ты, Шура, в собесе бумажки наши выправила?
Гаишник в сдвинутой на затылок, от важности, фуражке, уложив планшетку на колене, записывал показания свидетельниц. «Автомобиль марки „Ламборджини“ двигался с большим превышением скорости. В целях предотвращения столкновения с препятствием в виде цыплёнка (подумав, зачеркнул и написал „мелкой домашней птицы“), водительница не справилась с управлением и совершила наезд на препятствие в виде столба (зачёркнуто) в виде опоры ЛЭП, с последующим опрокидыванием…»
Шуре строго сказал:
– Вот вкачу штраф: ты у меня попрыгаешь. Смотреть за скотиной надо. Пасётся посреди федеральной трассы, как на личном огороде. – Но внимательно посмотрел на Шуру, понял, с кем имеет дело, и сердито закашлялся.
Стемнело. Все машины разъехались – кроме одной, в темноте чернеющей как гора. Мужчина сидел на примятой муравке, охватив голову руками. На Шурино приглашение повечерять и лечь спать на сеновале не шелохнулся.
Утром первое, что увидела выглянувшая в окно Шура – мужчина, сидевший по-вчерашнему на том же месте. Неизвестно, о чём они между собой долго говорили. Кто-то из соседок видел, как мужик уговаривал Шурку, а та мотала головой. Потом мужик будто бы ткнул пальцем в виновника ДТП – цыплёнка, деловито копошащегося у них под ногами в поисках червяка, – тут Шурка и сникла. Он вынул из кармана пачку денег (толстую) и запихнул ей в передник.
Тем же вечером привёз и выгрузил из багажника белую как снег пирамидку. Под круглым стёклышком – фотокарточка. Установил аккурат в том самом месте, где перевернулась машина – чуть не под Шуркиными окнами. Врыл свежевыструганную скамеечку. С выгона, где паслись коровы, Шура принесла букетик блёклых полевых цветочков и поставила у пирамидки в банку с водой.
Соседки поджали губы. Авторитетная старуха Гусева выразила общее мнение:
– Ополоумела вовсе, Александра, али денежки свет застили? Греха не боится. Под самые окна… Ты ещё у кровати памятник поставь – ухаживать сподручнее. За денежки-то. Хватает же у кого-то совести… Мракобесие ваше. – Гусева сплюнула.
– Моя земля, – неожиданно впервые в жизни огрызнулась Шура. – Постоит, честь по чести, девять дён. Чтоб было куда душеньке прилететь поплакать, где тело покинула. А ваше что за дело? Я к вам не суюсь, и вы ко мне лезьте. – Чем окончательно восстановила против себя вешенских баб.
Честно говоря, никакой пачки денег в помине не было. Одну зелёную бумажку насильно сунул в карман безутешный муж – или кто он там приходился разбившейся крале. У Шуры как раз не хватало на ручную маслобойку – она давно в райпо присмотрела. Хорошенькая, махонькая, беленькая – не больше стиральной машинки «Фея». Всё легче, чем миски со сливками туда-сюда баюкать-качать.
Потом Шура припоминала: кабы знала наперёд, не только б носа не высунула из избы – а накинула бы на дверь толстый крюк, залезла под одеяло и до утра бы тряслась со страху.
Открыла глаза в самую полночь – будто кто толкнул под бок. Огромная пятнистая луна в радужных кольцах заливала дивным розовым светом комнатку. Шура выглянула: на улице светло, как днём. У пирамидки на скамеечке сидела незнакомая женщина, тонкая, долгостанная, в брючном костюме. На коленях сумочка.
– Господи, ни днём, ни ночью покоя, – Шура в который раз пожалела, что уступила мужчине, разрешила поставить памятник. – Из города, что ль, приехала. Дня им мало, – ворчала, накидывая поверх сорочки большой тёплый платок, суя босые ноги в обрезанные резиновые сапоги.
Женщина на скрип двери не обернулась. Курила, опустив коротко стриженную, под мальчика голову. Над ней вился-кудрявился голубоватый сигаретный дымок. И сама женщина в лунном свете казалась зыбкой, призрачно-голубоватой, как этот дым.
Шура нерешительно сказала:
