Она охотно загрызла бы и сотню смердящих людишек, но сил нет даже на то, чтобы оскалиться и издать рык, от которого в былые времена некоторые из воняющих падали в обморок, а другие стыдливо мочились.
Сыро и холодно. Ее трясет.
Снаружи хлещет дождь. Небо рассекают пугающие молнии. Ночь обволакивает слякотью, затягивая в голодную дремоту.
В клетке с полом из гнилых досок – такие же укрывают ее от ливня сверху – она лежит, уткнув нос в вытянутые лапы. Клетка не заперта, но вольер – да.
Рядом, в соседней конуре, тяжело хрипит кабан. Накануне ему отрезали копыта, заменив их неуклюжими протезами, и вырвали клыки. Еще она слышит постанывания молодых волков и скулеж лисы.
Там, за внешней изгородью, под навесом хижины стоит начальник лагеря странствующих артистов. Он выпускает густой, горько пахнущий дым. Под укрытием крыльца место только для одного. Лекарь, что проводит все операции над животными, сутулится в двух шагах от начальника под неустанным дождем и раболепно месит калошами грязь.
Они уже довольно долго о чем-то беседуют. Интонация речи окрашенными волнами достигает ее слуха.
К ним подходит кто-то из охраны. Тот, что прихрамывает и постоянно жует корку хлеба.
– Там один из местных к волкам просится…
– Сейчас?! – Начальник рассержен. – Зачем?
– На спор что ли…
– Пусть подождет. – Поворачивается к лекарю: – Ну, рассказывай, что придумал.
Она следит за ними оставшимся невредимым глазом. Бочина ноет тупой болью, голова раскалывается так, словно попала в узкий пролет между двух стволов да там и застряла.
– Можно удалить часть плоти рта и вставить специальную растяжку.
– Зачем?
– Так они смогут разевать свои пасти еще больше.
– Думаешь, это смешно?
Врач мнется.
– Слушай, мы зарабатываем, когда люди чувствуют свое превосходство над дикими животными. Все твои устройства в последнее время не прибавляют нам публики. Да, поначалу это было им интересно, это что-то новое, свежее. Но твои штуки не должны калечить животных вместо людей, они просто должны придавать гаденышам более грозный вид. Публика сама обожает калечить зверье!
Мне нравится как ты поработал над той волчицей… Как ты ее называешь… Мусанга?
Она вздрагивает, услышав слово, которым лекарь да и многие из артистов зовут ее.
– Глаз очень эффектно вышел. Вот об этом я и говорю. Люди видят в ней еще большую опасность, чем она из себя представляет.
– Вот к ней-то и просится… – боязливо вставляет промокший охранник.
– Кто?
– Охотник бывший…
– Бывших не бывает. Понимаю… Глупость за окном, а у них свербит в одном месте, нервишки-то шалят. Зов камней слышен еще до того, как первый вспыхнет в небе. И чем же платить он собирается за такую исключительную услугу?
– Гвиртом.
– Ого! Он пьяный что ли? Обычная плата за подобное – пять серебром, а гвирт оценивается… во сколько – двадцать, двадцать пять?
– Еле на ногах держится.
– Тут что-то нечисто… Последи за ним. А Мусанга? Она в какой форме?
– Ее не кормили уже несколько дней. Еле хватает сил выбраться из конуры, чтобы развлечь народ. Вчера в нее пару раз швырнули чем-то. Похоже, ребро сломано.
– Залатаешь?
Врач бормочет что-то с обидой.
– Ну, пусть войдет. Но близко к ней не подпускай! Погладить, зубы потрогать – этого вот не надо. Дикий зверь все-таки. А завтра похлебки ей дайте, а то окочурится наш гвоздь программы.
Люди разбредаются кто куда.
Гремит гром. Совсем близко. Вибрация доходит в памяти до звуков водопада, возле которого в норе барсука она выхаживала свой последний выводок. Мусанга не хочет это забывать. Ей нравилось окунаться в воды того прозрачного озера, когда когти цеплялись за гладкие камни на дне, а брызги играли на солнце искрами. Ее согревают эти воспоминания.
Слышится скрежет ключа в замке, и дверь в вольер открывается. Шлепая сапогами по лужам, пошатываясь, входит большой человек. Он гораздо крупнее тех, что изредко вычищают клетки и кормят животных скудной едой. Он пахнет противно и едко, от него разит злобой.
– С оружием нельзя!
– Я плачу́! Пшел!
Он приближается широкими шагами, но иногда его заносит в сторону. Охранник сплевывает и куда-то убегает.
Мусанга напряжена. Дверца в вольер до сих пор открыта! Каждая ее уставшая, ослабленная голодом и издевательствами мышца начинает наливаться, казалось, утраченной навсегда силой. Она с упоением смотрит на бьющуюся о металлические прутья калитку.
Яркая вспышка. Громыхает.
– Иди к папочке, гаденыш! – Громила закрывает обзор, нависнув над клеткой массой зловонного мяса.
Внутри Мусанги кипит ярость. Она поджимает трясущиеся задние лапы и делает прыжок.
Визжит лисица. Истошно воет из дальнего угла шакал.
Вцепившись зубами в лицо, Мусанга валит человека в грязь. Когти впиваются в тело. Трещит одежда.
Она остервенело вгрызается в горячую плоть. В сладком неистовстве, отключившись на мгновенье, рвет на части и разбрасывает куски в стороны, самые крепкие и сочные проглатывает, не жуя. Вдруг чувствует что-то тяжелое, застрявшее в горле. Мусанга изгибается. Судорожно вдыхает. Отрыгивает и, раздробив сомкнутыми челюстями, сглатывает смоченные кровью осколки.
Из своих клеток неуверенно выползают звери. Они принюхиваются и, оглядываясь друг на друга, спешат к теплым кускам мяса.
– Эй! – крик снаружи. – Что там происходит?
Мусанга, держа в поле зрения выход, стоит под проливным дождем посреди вольера. Дышится с трудом. Она отчетливо ощущает прилив энергии и чувствует, как тяжелеет ее шерсть. Жажда к воле, подгоняемая чем-то чужеродным, наполняет лапы упоительной силой, укрепляет кожу.
Из хижины выбегают двое, дико кричат и исчезают в темноте. На их месте отчетливо маячит запах страха.
Волчица принюхивается. В разорванных, окровавленных лоскутах одежды внимание привлекает спрятанный в кармане увесистый камень. Такой же, как только что раскрошила и проглотила. Она никогда не питалась камнями, но этот манит похлеще свободы за изгородью, завлекает щемящей тоской к свирепой ненависти. Раскусив пополам, она проглатывает и его.
Мусанга уверена, что теперь ее не остановит никто, что даже запертая дверь и вооруженный охранник – не препятствие на пути к воле. Она решает дождаться, когда остальные измученные и раненые звери придут в себя, чтобы последовать за ней.
Волчица довольно скалится. Тот самый рык, от которого жалкие людишки гадили под себя, заполняет ненавистное пространство вольера. Она замечает, что звук стал стократ зловещее и мощнее.
Преображение вдохновляет.
Она делает шаг вперед.
