Я решила перестать быть собой. Всё. Конец игры. Доступ запрещен.
Нет, я не превращаюсь в жертву по сценарию «Вторжения похитителей тел»[1] – пока. И мне не предстоит пластическая операция или переезд в Антарктиду или куда там едут люди, скрываясь от своего прошлого, – хотя такое расстояние между мной и матерью могло бы спасти жизни. На самом деле я сделала то, что уже протестировали, испробовали и полюбили телесценаристы по всему миру, – уехала в другой город.
Новый город. Новая Я.
Формально я не принимала решение о переезде – переехали мои родители, а меня просто потащили за собой. В тринадцать у тебя не так много возможностей для выбора. Сначала я расстроилась из-за этого, но потом меня осенило. Это случилось, когда мама активно расхваливала мне и братьям наше будущее: «Только подумайте, как здорово будет жить в Кингстоне![2] Это живописный городок с пляжем, рыбацким причалом, парками, стадионами, новыми друзьями, новыми занятиями. Это шанс создать себя заново!»
Обычно я не соглашаюсь ни с чем, что говорит или делает мама, но эти ее последние слова – те, что про шанс создать себя заново, – ладно, она права. В кои-то веки.
Я бы рассказала вам, почему я хочу создать себя заново, но Новая Я не любитель излишней откровенности. Новая Я неуловима. Таинственна. Несговорчива. Уперта, как вши у первоклашек.
– Прекрати, Саманта! – шикает мама.
– Я больше не Саманта. – Она меня реально не слышит. – Я Эс Джей.
– Прекрати, Эс Джей.
– Прекрати что?
Мамина бровь взмывает вверх.
– Сама знаешь что.
Мы приехали за покупками в новый супермаркет. Мама говорит, пора начать готовить нормальную еду. Покупая два месяца готовую, родители, похоже, набрали на двоих семь килограммов – бóльшая часть которых (по словам мамы) досталась папе. Я вроде как согласна, но ей об этом не говорю.
Мама любит ходить за покупками со мной вдвоем. Она говорит, что проще думается, когда мои братья не дергают ее за руки. Дилан и Роун очень надоедливые. Они как вирус Эбола и Ким Чен Ын в одном флаконе. В магазине они растекаются, как нефть у Большого Барьерного рифа, – что неизбежно приводит к международным скандалам. Сейчас они дома с папой, собирают двухъярусную кровать. Папа говорит, они как его начальники на работе: говорят много, но на этом всё и заканчивается.
Мама подкатывает тележку к следующему стеллажу.
– Где мука?
Я передаю ей килограммовую упаковку.
Она изучает ее и передает обратно.
– Другая.
Я протягиваю другую.
– Саманта! – вскрикивает она. – Ты опять!
Я задрала рукав, чтобы почесать локоть. Вокруг никого. Я бы не стала этого делать, если бы кто-то был рядом.
– Я же говорила, Саманта. Сила воли. Си-и-и-ила во-о-о-о-о-о-оли.
– А я говорила тебе называть меня Эс Джей. Эс Дже-е-е-е-е-е-е-ей.
Мы перебираемся в другой ряд. Я расправляю рукав и чешу запястье о бок. Мама качает головой с выражением «да какое мне дело?» и укладывает в тележку веджимайт[3], джем и мягкий сыр.
– Хочешь попробовать? – Она держит в руках банку с медовой пастой со странным названием. Это похоже на еду хиппи – не то чтобы я знала каких-нибудь хиппи, но они сто процентов едят нечто подобное. На бежевой этикетке корявые буквы и изображение пчелы в шляпе фермера, будто это всё рисовал восьмилетка. – Написано, что она обладает органическими лечебными свойствами.
– Без разницы.
– Да ладно тебе, Сэм. В смысле, Эс Джей. Мы не должны сдаваться, верно?
Мама злится, когда я не хочу пробовать что-то новое. Она постоянно тычет мне в лицо каким-нибудь новым продуктом. Попробуй это. Попробуй то. Спорить бесполезно.
Я закатываю глаза.
– Ладно. Отрывайся.
Медовая паста отправляется в тележку. Следом за ней соус с такой же этикеткой.
– Вот это настоящая бодрость духа, – говорит мама. – Кто знает, что в итоге сможет помочь!
Мы подходим к стеллажу с гигиеническими принадлежностями.
– Папа хотел дезодорант и крем для бритья, – напоминаю я.
– Да, да, хорошо. – Она показывает на коробку с тампонами. – Уже ведь недолго осталось, а? Может быть, совсем скоро?
Парень, который выбирал туалетную бумагу, обернулся в нашу сторону. Я хочу умереть. Почему бы ей не взять громкоговоритель и не сообщить об этом всему миру?
– Не смотри на меня так, Саман…
– Эс Джей!
– Не смотри на меня так, Эс Джей. Я просто спросила. Тебе уже тринадцать. Это должно скоро случиться. – Она подталкивает меня локтем и подмигивает.
Моя мама заслуживает дополнительные баллы за энтузиазм. Она считает, что тринадцать – это магическое число. Тринадцать лет – и я официально тинейджер. В тринадцать у меня должны начаться месячные (у мамы начались в тринадцать). В тринадцать у меня может прекратиться моя кожная болезнь из-за гормональной перестройки и всего этого (надеюсь, здесь она окажется права).
Мама бросает в тележку лак для волос, воск для укладки, салфетки для снятия макияжа и три бруска мыла. Берет лосьон с дозатором, изучает этикетку и кидает его следом.
– Наверное, надо купить тебе еще сорболиновый крем[4]. – Она говорит это таким голосом, типа «ну если нужно». Абсолютно нормально, что папе потребовался крем для бритья или дезодорант; нет проблем, если мама купит себе салфетки для снятия макияжа; но, если мне нужен сорболиновый крем, это всем причиняет колоссальные неудобства.
– Не волнуйся. Думаю, у меня еще есть.
– Хорошо. – Мама ставит флакон обратно. – Куплю его в следующий раз, когда поеду в город. Здесь он дороговат.
Девочка из моей прошлой школы в Брокен-Хилл[5], Изабелла Форсайт, пользовалась сорболиновым кремом. Я видела, как она снимала с его помощью макияж. Она накладывала крем густым слоем, размазывала и снимала детскими влажными салфетками. Изабелле не нужен сорболиновый крем. Ей вообще ничего не нужно. Изабелла ужасно прекрасна. Вокруг нее всегда камеры. Когда она рядом, вянут цветы на клумбах. Сорболиновый крем – последнее, что ей может понадобиться.
– Шампунь тоже придется купить в городе, – говорит мама, изучая следующую этикетку. – Эти все содержат лауретсульфат натрия.
