1
Павел Тувич простыл по собственной безалаберности. Вечером он вышел из дома прогуляться, а перед тем принял ванну. Даже волосы не успели толком обсохнуть.
Уличные фонари освещали декабрьский вечер, который скрашивал неторопливо падающий мягкий пушистый снег. Асфальтированную дорогу автоснегрёбами прочищали дворники, а тропинки протаптывали сами прохожие, исходя из собственных нужд. В воздухе уверенно держалась десятка с минусом. Вернувшись домой, Павел ощутил внезапную слабость во всем теле. Не ужиная, добрался до постели, накрылся одеялом и провалился в сон.
Провалявшись больше суток, Павел позвонил в поликлинику и попросил прислать врача. Диспетчер обещал выслать машину. Поначалу Павел не хотел связываться с медиками, ведь он фактически нарушал закон, утвержденный Благословенными Отцами, – не приносил пользы обществу. Диспетчер вполне может дать по нему запрос, и начнется расследование, почему он на протяжении стольких лет нигде не работал. Чем всё могло закончиться, Павел представлял смутно, но в суровости наказания не сомневался, и до последнего надеялся на самостоятельное выздоровление. Однако положение становилось критическим. Чудилось, тело полностью состоит из ваты и расслаивается, а руки в кистях и выше раздуваются, словно резиновые камеры, и становятся огромными боксерскими перчатками. Хотелось ударить их друг о друга, ощутить, как мягко они пружинят. Температура подскочила до тридцати девяти с половиной.
Однако краснокрестная машина так и не появилась. Павел лежал под двумя одеялами и отрешенно смотрел в серый потолок. Иногда забывался и бредил. Казалось, что он плывёт на плоту в горячей белой жидкости в какой-то железной красно-заржавленной трубе и слушает ровное гудение неизвестно чего. В трубе пахло тёплыми испарениями и сырой травой.
Сколько же времени прошло с тех пор, как он звонил в “скорую”? Никак не вспомнить, в голове всё расплывается. Такое впечатление, что он скоро врастёт в матрац и станет постельным горбом мясной гнили. Или врач приходил, а он спал и не слышал? Нет, исключено. Он предупредил Привратника… Или не предупредил? Какая же каша в черепе. Налипла на стенки и шевелиться не хочет.
– Привратник, – слабым шепотом позвал Павел. Вряд ли Привратник вообще его расслышит. Однако чуткий слух Привратника уловил обращение одного из квартирантов дома.
– Павел, здравствуйте, – незамедлительно откликнулась программа.
– Я предупреждал о приходе врачей? – Пересохшие губы и язык совсем не хотели слушаться. Как хочется пить. Как же хочется пить.
– Да, вы предупреждали о приходе врачей. Назвать точную дату? Хотите скорректировать, отменить команду?
– Нет. Это все, Привратник.
– Павел, всего вам хорошего. И помните, Благословенные Отцы следят за нами!
Иногда удавалось задремать, но тогда обязательно раздавался неприятный писк такси “тёрок”, и Павел испуганно вздрагивал, открывал глаза, косился на стену или окно. Противный, сводящий с ума писк всякий раз заставлял парня дёрнуться всем туловищем. Больше, чем уснуть, хотелось только умереть. Кости невыносимо ныли, точно их драли крупной наждачкой, лёгкие жаркой влагой выворачивало наизнанку.
По оконному стеклу пробежал некто темно-синий, мельтеша длинными черными ногами. Пришелец остановился, вцепившись в раму, и уставился на лежащего в кровати человека двумя выпуклыми зелёными глазами в мелкой сетке. К горлу подкатил страх. Господи, кто это?! Длинноногий перестал таращиться на парня, нежно прожужжал, выудил откуда-то губку, баллончик и принялся обрызгивать и вытирать стекла. «Чистильщик, – выдохнул Павел. – Никогда к ним не привыкну и, наверное, уже не успею. Буду умирать, а он будет поглядывать на меня и намывать, намывать, намывать… Робот, а все равно жутко. Кто вы, чистильщики?.. Ну смотри, следи, вынюхивай».
Наконец-то получилось заснуть.
Павлу привиделась бесконечная вереница счастливых гордых матерей, держащих на руках невнятно лепечущих, сосущих пальцы или мирно спящих младенцев. В каждом ребенке еще только начинают проявляться первые черты зарождающихся в них личностей. Родительницы поочередно подходят к Черному Исполину и с полным доверием отдают ему своих детей. Исполин состоит из густой, желеобразной непроницаемой черноты. Руки скрывают тесно облегающие чёрную плоть белоснежные перчатки. Они заляпаны маленькими красными кляксами и подтёками.
Черный Исполин небрежно принимает детей за пухлые ножки, ручки и неокрепшие головы и опускает их в раструб стальной горловины огромной, под стать ее хозяину, хромированной мясорубки. Затем кладет пальцы в бело-красной перчатке на коричневую рукоятку, сжимает ладонь и начинает крутить.
Мясорубка низко, утробно гудит, перемалывая добычу. До безмятежно смеющихся женщин, переговаривающихся между собой, доносится хруст косточек, ломаемых вращающимся винтообразным валом. Из горловины мясорубки редкими фонтанчиками брызжет кровь. Но матери продолжают переговариваться. Выходное отверстие мясорубки перекрыто круглым металлическим мелкодырчатым диском. Из дырок выползают тоненькие колбаски фарша с белеющими осколками костей и кусочками пеленок. Колбаски фарша похожи на червяков, если насаживать тех на крючок. Они также судорожно извиваются. Фарш падает в подставленный тазик.
Мясорубка замирает. Черный Исполин откуда-то извлекает пластиковый контейнер. Берет тазик с фаршем и вытряхивает его содержимое в контейнер. На контейнер черный Исполин наклеивает бирку с именем младенца, плотно закрывает крышкой и вручает его ожидающей матери. Женщина берет контейнер с фаршированным ребенком и уступает место следующей матери. Там, где у человека находится рот, у Черного Исполина прорезается алая серповидная полоска. Холодная и беспощадная, как лезвие косы.
И Павел проснулся. И напряженно вгляделся в темноту. Воздух натужно, с хрипом выходил из простывших легких. За окном пропищали две пролетающие мимо «терки», а за ними проплыл огромный пыхтящий «барабан». Аэромобили помогли Павлу избавиться от кошмара. Окно само по себе не пропускало наружные звуки, но закрывалось не плотно. В результате шум с улицы часто проникал в комнату. В основном, он состоял из писков снующих мимо торопливых такси, изредка – громоздких фур «барабанов».
Теперь Павел от макушки до пят исходил пылающим жаром, а голову будто сунули в печь крематория, но скинуть одно из одеял не представлялось возможным – руки превратились в безвольные, разваренные мягкости. Вместе с тем кожа высохла, словно песок пустыни под палящим солнцем. Пересохла и глотка, пересохла, как никогда, и колола болью, которая прочно засела в хрипящих легких, растекалась оттуда, отдавалась в висках. Жидкостей в организме катастрофически не хватало. Даже на то, чтобы пропотеть. Возле кровати, на тумбочке, стояла керамическая кружка. Павел не помнил, оставалась ли там еще вода, но нужно бы как-то проверить. Скривившись от напряжения, он сумел заставить вялую руку подняться и протянуться к кружке.
