Растерянность овладевает Питером Тарсом, финансовым директором International Ridicule Inc, оглядывающим Манхэттен со своего 42-го этажа невдалеке от Таймс Сквер. Рак. Ему сказали, что у него рак.
Не приговор. Здесь это не приговор. Дева. Весы. Скорпион. Стрелец. Козерог. Ноусмокинг. Фамилия. Вечные его идиотские шуточки. Цепкие крючья безразличного врага. Конец. Кладбища вокруг, все – кладбища. Царствие его не от мира сего. Мир сей – кладбища. Тараканы. Немой вопль. Какая разница. Глухота – отсутствие времени. Пространств преизбыток. Память – слух. Зрение – кладбище. Все это – мир сей. Сострадание клопа к таракану. Бензиновый развод в грязной луже. На фоне кладбища бензиновый развод. Успехи медицины. Канцер. Концентрация. Воля. Спасенье. На миг единый. Дленье, пребыванье. Торг продавца в отсутствии клиента. Маркетинг в пустыне. Протест Иова о потерянной семье. О стадах и собственности. Всему виной – глаголы. Операционная деятельность нашего предприятия.
Скорость протекания транзакций в сознании Питера Тарса.
Существительность. Перечислимость. Тварность.
Птица Рух, уносящая трех слонов, при получении Питером известия о скорой смерти.
Иосиф Бродский, пишущий «Осенний крик ястреба».
Кинематографическая иллюзия высоты, с которой есть последний смысл обозреть общую картину.
Аллегорический обман третьего измерения.
Бессмысленная наглость Ахматовой: «Смерти нет – это всем известно».
Питер Тарс нажимает кнопку звонка и вызывает секретаршу, ему нужен кофе. Он постепенно овладевает собой. Так называется этот процесс.
Социализация сознания собственной смертности.
*
Когда? – сиротствующая физия в шапочке цвета осени вопрошает, – когда? Едет Наденька с институтских пар, выбором студента-наперсника озабоченная и избытком веснушек. «Пусти! Пусти меня!» – репетирует триумф душа ее, надежды душа звериная, пушком обманным, нежным шитая.
Кислью и прелью веет от листьев на газонах, шорохом и шелестом шепчет в октябре. Двери трамвая баяном дергаются туда и обратно, потряхивает и позванивает. Не ведая страха, едет в трамвае неизвестно кто с меткой вместо имени. Выпевает в груди принцессой цирка: да, я шут, я циркач, и что же?
Дадим ему имя, пусть будет Иваном, Иваном Андреичем Пустовойтом пусть будет. Камо грядеши, Иван Андреич, куда погромыхиваешь, безбилетник, почто мысленно разрываешь вселенную паспортов и прейскурантов, приложений и оглавлений? Что гнетет, что радует тебя, тезка Бунина, отчего сбрендил ты посреди трамвайных разъездов под искрами перемен, за что ответственность несешь и перед кем? Всматриваешься куда, от каких мух чубом омахиваешься, Орест Агамемнович? Таких людей нет уж вовсе, сняты они с производства. Куда же Вы, маэстро?
Смеется Иван Андреич, тонет в себе и смеется, а во взгляде его – искры перемен и шандарохот трамвая.
Опасен Иван Андреич, опасен, но не для – ага, вот он! – Михаила Иваныча, не для Михаила Иваныча Блюмкина, умеющего в рожу дать, если что. Если что, если что, если что! Не пропустит он и не упустит, если надо, он с лестницы спустит под трамвай, под колеса, под нож, он такой, вот такой, да, похож. А в ухо?! Нет у Михал-Иваныча вопросов, зато ответы – есть, и будущее выворачивает челюстями-крылами площадей из-за поворота, камнями и фундаментами выворачивает, а не эфемерностью искр! Потряхивает Михал-Иваныча радостно на остановках, да и сам он помогает себе, подпрыгивая, не ведает безделья тело его.
Работник культуры, хранитель и имитатор, причастный служенья, чему – неведомо, Андрей Михалыч Иевлев! Куда ж и тебя несет в трамвае октябрьским днем в гоп-кампании с незнакомцами под шум или музыку времени? Гражданин своего «я», кто ты? и что шевелится в груди, на что обопрешься при случае? Почему злостью живешь только, когда жив вообще, зато чистой? За что не любишь всех, кто говорит «в наше время» или «на дворе XXI век»? Где найдешь источник для метафизической своей ярости и к чему применишь ее? Зачем в доме повешенного – любитель о веревке поговорить? Кому шепчешь невзначай «вперед, вперед! дальше, дальше!», и куда уж дальше?
Посверкивает и поблескивает дамская сумочка, придерживает себя рукою с кольцом обручальным на пальце безымянном, нащупывает в своем желудке кошелек с деньгами невротически. «Ах-ха-ха-ха-ха!» – рассыпается детским смехом мобильный в сумочке, щелкает рука с кольцом и пальчиками наманикюренными, щелкает на застежке, раскрываются тайны анатомические и в кокошнике розовом извлекается источник звука сребристый.
Фейерверками выводов сыплет телефон, ни мига без пушечной пальбы медицинских рекомендаций, как будто вечный полдень стоит над Петропавловской. На неплохом английском языке рекомендации.
Бьется резинка на дверях-баяне, подрагивает, недооторванная, недоотставшая, ночным мотыльком вьется, оторвись же уже, пади в грязь промышленную и успокойся.
