Им было знобко, одежда не располагала к морозным выходам, а пустые, обкуренные желудки усугубляли ощущение жесточайшей стылости и голода. Один из них, которого звали Борькой, по кличке Тубик, все время поднимал падающий воротник тонкой нейлоновой курточки и тщетно старался подальше в рукава втянуть посиневшие кисти рук. Второй, по имени Саня, тоже озябший до предела мальчуган, сосал окурок, который подобрал на перроне, только что оставшегося позади вокзала.
Подростки убивали время.
Они свернули в темную, без фонарей, улочку, и, пройдя метров тридцать, вошли в калитку. Березовая аллея, ведущая вглубь бывшего пионерлагеря, тоже была обременена инеем и ветки деревьев, извиваясь хрустальными змейками, свисали до самой земли. Впереди светилось единственное окно, рядом с ним темнел прямоугольник двери. Где-то за углом монотонно тарахтел водяной насос и это было единственное, что нарушало тишину.
Они попали в бильярдную – безнадежно выстуженную, с одним маленьким полуторным столом, на зеленом поле которого вразброс застыли шары, разделенные брошенными как попало киями. Кии были добитые, без кожаных нашлепок, и, видимо, многократно укороченные. Но играть можно было. Подростки оживились. Собственно, ради этого они мерзли и прошли полгорода, чтобы немного погонять шары.
На бортике бильярда лежал окатыш мела и Борька, подхватив его, стал деловито обмеливать ударный конец кия и ту часть кисти, по которой должен скользить кий.
– Во что сгоняем? – спросил Санька, словно цыплят, всаживая в деревянный треугольник шары.
– Мне все равно… Давай в американку, под интерес…
– На что? У меня только две сигареты.
– Оставь их себе. Если выиграешь, я тебе завтра покупаю жрачку, а если продуешь… – Тубик аккуратно положил кусочек мела рядом со средней лузой. – А если продуешь, дашь пострелять.
– Надо сначала достать патроны… Кто первым будет разбивать?
– Разбивай, ты же все равно сыграешь своего… Патроны мне обещал один придурок принести. Я ему за них отдам финарь.
Санька стучал по шарам осторожно, расчетливо, Борька же, любитель клопштоссов, делал прямые, резкие удары и шары хлестко залетали в лузы. Он играл лучше своего приятеля.
– А мне что – жалко? Достанешь патроны, стреляй сколько хочешь… А пока убери с борта грабли.
– Что, я тебе мешаю? – Борька продолжал держать руку возле боевой лузы.
– Убери, говорю, лапы! – Санька, изготовившись сделать удар, поднял голову и посмотрел на Тубика.
– Не психуй, – сказал тот, но руку все же отнял и подул на замерзшие пальцы. Его рука напоминала баклажан, неделю как сорванный с грядки.
Однако хорошего удара у Саньки не получилось: шар подскочил и, в припрыжку, стукнувшись о борт, вылетел за пределы стола.
– Такими киями только черепушки колоть, – недовольно сказал Санька и снова взялся за мел.
Со стороны крыльца донеслась дробь каблуков, стукнула дверь.
– Какая-то сука прется, – Борька в сердцах сильно ударил по шару, стоящему в сантиметрах двадцати от угловой лузы. Он сыграл дуплет и шар с пристоном заскочил в среднюю лузу.
В бильярдную влетела довольно молодая, накрашенная девица, в кроличьем полушубке, с сигаретой в руке. Она напоминала молодую кобылку, которую в первый раз впрягли в оглобли.
– Мальчики, пора заканчивать, – объявила эта верткая особь и, ни слова не говоря, принялась сгребать шары в кучу. – Давайте, давайте, быстренько… Закрываемся…
– Как закрываемся? – опешил Санька, – мы же только пришли…
– Надо было раньше приходить… давайте, мальчики, закругляйтесь. Уже поздно и у меня через пять минут электричка…
– Пока не закончим партию, никуда не уйдем, – у Тубика от негодования заострились скулы. Он не мог представить, что их сейчас выставят на холод.
Но пальцы женщины, в которых дымилась сигарета, и которые искрились гранеными камушками, стали собирать шары и складывать их на полочки.
– Быстренько. Не заставляйте меня хамить.
– Дешевка, – тихо произнес Санька и бросил с досадой кий на зеленое поле бильярда.
– Профурсетка! – поддержал дружка Борька. – Отшворить бы тебя да много возни будет.
В помещении наступила неподобающая тишина. Рука девицы, вместе с желтоватым шаром, зависла в воздухе. Взгляд, брошенный на Тубика, был испепеляющий, однако словесного приклада к нему не последовало.
Первым на выход направился Санька. Одна рука в кармане, другая пыталась поправить воротник курточки. Борька тоже пошел за ним, однако на пороге остановился и, отхаркнувшись, вызывающе плюнул на пол. Ему это не сложно: туберкулез, открытая форма. Полторы каверны на два легких и уйма очагов, готовых в любую минуту превратиться в решето. Поэтому и кличка у него такая – Тубик.
Мотор за углом уже не работал. Тишина в которую они ступили, была под стать набиравшей градусы погоде и затаившейся красоте звездного неба, до которого, казалось, можно дотянуться рукой. Но подросткам было не до красот: прямо с крыльца они вновь окунулись в морозную купель, и поеживаясь, не ведая, куда и зачем, поплелись в сторону объятого изморозью сетчатого забора. Они снова побрели по пустынной улице, вдоль покосившихся заборов, над которыми свисали заиндевелые кусты жасмина и сирени. Летом это, пожалуй, одна из самых кучерявых и ароматных улиц, однако зимой превращается в нелюдимый, богом забытый аппендицит…
Под фонарем Борька остановился и достал из брючного пистона крохотный, с ноготь, сверточек.
– Погодь, Саня, сейчас мы с тобой поправим настроение.
И Саня, у которого от холода ломили пальцы конечностей, увидел на развернутом клочке бумаги небольшую розовую таблетку. Про себя он ждал этого момента, дружок иногда баловал его таким угощением. Посиневшими пальцами Тубик разломил таблетку, потом одну половинку разделил еще на две части. Четвертинку протянул Саньке.
– Только не урони. Сейчас станет тепло, – и Тубик свою четвертинку сопроводил в рот вместе со щепоткой снега, который снял с поперечины забора. – Можешь положить под язык, со слюной она еще быстрее попадет туда, куда надо.
– Нет, я ее уже проглотил, – Санька от предвкушения удовольствия аж приободрился.
И действительно, не прошли они и ста метров, как в голове у Саньки что-то стронулось. А мысли… Их сам черт не смог бы в тот момент проследить: они разноцветными бабочками порхали с одного видения на другое. Холод отступил, на душе стало уютно и сытно.
Каждый из них ушел в себя. Борьке тоже стало хорошо, он даже вытащил руки из кармана и дважды нагнулся, нагреб снежка и, смяв его, запустил в стекло опустевшей дачи. Подумалось о школе, в которой не был уже четыре дня, однако эта мысль его нисколько не озаботила. Единственное, что из этого осталось в мозгах – Верка Хатько, к которой он был неравнодушен и которая на него плевала с пятого этажа.
