Заплетающимся языком она произносила нечто визуально напоминающее речь. Полагаю, она хотела, чтобы мы сочли ее ужасную дикцию результатом глубочайшего горя, однако я точно знала, что всему виной отсутствие зубов и злоупотребление алкоголем. К тому же, так сильно отечь, даже оплакивая родную дочь, нельзя, а характерный румянец, сравнимый только с макияжем участницы народного ансамбля на отчетном концерте, не оставлял сомнений в тяжелой зависимости. Красные бугристые щеки вздымались над худощавым телом женщины, они придавливали глаза снизу, а опухшие веки, как два валика, не позволяли им открыться даже наполовину.
Я достаточно давно знала Татьяну Михайловну. Мы познакомились на первом году моей совместной жизни с ее дочерью Ариной в детском доме семейного типа. По крайней мере, тогда мы были лишь соседками. Едва ли в родительском алкоголизме можно найти что-то хорошее, но именно этот порок во многом предопределил наши судьбы, положил начало дружбе и опозорил меня на всю школу.
Следует отметить, что в те годы охраной учебных заведений занимались щуплые старушки, которые сидели на входе за списанной партой и разгадывали кроссворды. Мимо них могли беспрепятственно пройти старшеклассники с пивом, сбежать в ларек стая голодных детей и проехать бродячий цирк вместе с надутым куполом. Главное – в сменной обуви.
В октябре 2013 года я и Арина уже жили в одной комнате около месяца, но разговаривали только пару раз. В роковой для меня день, после которого я на некоторое время получила повышение статуса до «изгой в квадрате», мы совершенно случайно шли из столовой в одно время, когда, прорвав нашу неприступную крепость, делегация разливухи «Чекушка» ворвалась в школьный коридор. Арина, осознав происходящее, густо покраснела и ускорила шаг. Я не могу осудить ее за это, ибо Татьяна Михайловна надела порванную на спине майку, – в народе “алкоголичку”, – задом наперед. Одно это, мягко говоря, смущало, и, если 25-летняя Арина тяжело бы вздохнула и помогла ей прикрыться, то для подростка вся ситуация сравнима с публичным раздеванием и поркой на площади.
И, да, я горжусь своим поступком, ведь за доли секунды осознав, что женщина уже несется в сторону моей будущей подруги и собирается упасть на колени, я перехватила ее за плечи, будто крепко обнимаю, и грубо потащила в сторону выхода.
– Мама, опять ты напилась… – громко бубнила я.
Охранница тетя Люба опомнилась, когда мы уже были недалеко от выхода. Хотя я и была килограмм на 25 крупнее истощенного тела на моих плечах, но ближе к выходу волочить эту сухощавую тушу становилось все труднее. Тетя Люба и физрук, возвращавшийся с перекура, вдвоем вытащили Татьяну Михайловну на первые ноябрьские морозы, а как мне стало известно позже, ее еще несколько раз выводили во время уроков и только после обещания вызвать полицию, она выполнила требование.
– Да, если бы у меня была такая мамаша, я бы тоже всем врала, что я сирота, – громко шептались мои одноклассники.
После этого мне придумали еще пару прозвищ. Но в детском доме я жила с куда менее воспитанными подростками, чем деревенские, поэтому особенно разницы не ощутила.
О случившемся сразу сообщили нашим опекунам.
– Акылай, – Светлана Алексеевна, как и в любой другой день, встретила меня на кухне – ей приходилось постоянно готовить, чтобы прокормить всю ораву приемышей, – мне звонили из школы, сказали, что приходила твоя мать сегодня.
Она, говоря это, чувствовала себя так же глупо, как и я.
– Провела спиритический сеанс во время обеда, – я села за обеденный стол на скамейку, перетянутую искусственной кожей. – Это мать Арины была.
– Так я и думала. Ты поступила правильно, – она развернулась ко мне, вытирая руки об фартук, – прикрыла подругу. Но если тебя будут из-за этого обижать, не молчи и сразу звони мне, хорошо?
Светлана Алексеевна осталась для меня лучшим примером педагога, хотя, исходя из наших редких бесед, соответствующего образования у нее было. До открытия детского дома семейного типа она работала поваром-кондитером, даже некогда известным в наших краях, – и много лет спустя иногда перед праздниками у нее заказывали торты, но предпочтения она отдавала, конечно, нам. На праздники мы не оставались без сладкого. А на кухне лежала записная книжка, куда она записывала любимые изделия воспитанников и готовила их на дни рождения. Для меня это был торт «ежик» – большое пирожное «картошка», покрытое жирным кремом и посыпкой в виде звездочек.
Наша «приемная мама» никогда на нас не кричала: градус воспитания снижался соответственно возрасту подопечных. Старших, – в то время 14-летнюю меня и 16-летнюю Арину, – практически не трогали, нам давали много самостоятельности и свободы, чем мы порой злоупотребляли, но, наверное, именно благодаря такому подходу мы не попали во что-то по-настоящему страшное. Самое страшное, что могло бы произойти, случилось спустя много лет и именно по этому поводу мы собрались в поминальном кафе.
Светлане Алексеевне и Семену Ивановичу, – ее мужу, – как настоящим родителям полагались места в самом центре зала. Они почти все время молчали, и их горе было намного тише страданий биологической матери Арины, которая незаслуженно сидела рядом с ними. И пока Татьяна раскачивалась и верещала, они только пару раз поднимали глаза, смотря на фотографию погибшей воспитанницы, а затем встречались взглядом со мной.
-Моя Ариночка! – воскликнула Татьяна Михайловна и, едва не завалившись назад, залпом опустошила граненый стакан с водкой. – Как же я теперь без тебя?
– Как и последние 12 лет, – прошептала я.
Каждая секунда там пронзала меня насквозь – помимо боли я ощущала собственный пульс в висках и шее. На мою руку опустилась влажная ладонь, из-за чего я вздрогнула. Это была Энже. Ее пальцы обхватили мои, давая почувствовать присутствие, ощутить хоть что-то. Если смерть и имела что-то подобное характеру человека, то определенно была жестока и высокомерна. Татьяна Михайловна будто стала марионеткой в ее руках, с помощью которой разыгрывался спектакль, чтобы посмеяться надо мной. Смерть ли жизнь – они неразделимы, две лучшие подружки, семиклассницы, выбравшие меня в качестве жертвы. Жизнь забрала у меня все, кинула подачку на 9 лет, а теперь они и ее отобрали у меня, как у голодного последние крошки хлеба.
– Я должна была умереть раньше, – шептала я, ощущая, как сжимается ладонь Энже, – я не хочу здесь быть, я не хочу это чувствовать, я должна была умереть.
– Не оставляй меня, – ответила она едва слышно, на выдохе.
В день, когда я сорвала первый на моей памяти концерт Татьяны Михайловны, Арина вернулась достаточно поздно. Наверняка гуляла с друзьями-старшеклассниками. Я услышала шаги по скрипучей лестнице задолго до того, как наша фанерная дверь открылась. Арина аккуратно бросила свою сумочку из кожзама, которая износилась всего за пару месяцев учебного года, и застыла в центре комнаты. Я оторвалась от своей подростковой книги, чье название теперь стыдно произносить, и подняла на нее взгляд:
