Я перевожу solace, pleasure и comfort как удовольствие. Женщину, обремененную в рукописях такими определениями, смело называю «получающей удовольствие». Ким требует конкретики, одного слова, он терзает меня по телефону больше часа, к одиннадцати вечера я сдаюсь, потому что под ложечкой начинает подсасывать: я жду Су. Я соглашаюсь поменять «удовольствие» на «утеху» и выдавливаю из себя благодарственное бормотание. Скрепя сердце я черкаю на листке сначала одной линией, потом раздраженно замазываю «получающую удовольствие», пока бумага не продирается насквозь, и пишу сверху этой дыры… «Думайте, милочка. Это же естественное слово, оно такое русское, такое родное». Ладно. Сomforter или concoler будет утешительница. Вместо поздравления – в трубке вздох облегчения. Но второе определение не идет. Я почти жалею, что согласилась переводить этот бред. На том конце телефонного провода натужно и нервно дышит в трубку восьмидесятитрехлетнее тело, в судорогах бессонницы проклиная нерадивую ученицу.
– Ким, я тебе утром скажу.
– Вы счастливы, имея возможность определять свое творчество принадлежностью к времени или погоде!
Мне некогда вдумываться в его иезуитский бред, я вздыхаю и говорю, что просто жду человека. Он тут же обыгрывает мое раздражение и заводит разговор минут на десять о том, почему неизвестный нам автор так примитивно разделил женщин всего на две категории. «Одну из них мы выстраданно перевели, а вот вторая вам пока не дается».
– Ким, я, правда, нервничаю. Я ждущая Утешительница.
– Побойтесь бога! – кричит он в трубку, – You a cheat!
Нашел плутовку! Бросил трубку без затяжной церемонии прощания. Я подхожу к окну и смотрю в теплую ночь. Далекие цепочки огней с нанизанными кое-где светящимися высотками. Weeping cheat… – to mourn… Плутовка-плакса, плачущая бестия. Пять минут первого. Ключ в замке. Она пришла.
– На улице идет маленький дождь. Я принесла молоко. Что ты переводишь? Это Ким дал? Поедешь со мной, у меня встреча? Кто это – Утешительница? – Су садится у стола и не собирается снимать плащ.
– Та, кто помогает получать удовольствие. А как ты назовешь одним словом плутовку, которая плачет по ком-то?
– С помогающей получать удовольствие переведено не очень верно. Чересчур прилично получается. Утешительница – это что-то строгое, набожное.
– Ким так хотел. Он выдавил из меня это слово.
– Плакальщица.
– Что?
– Плутовка, которая по ком-то плачет, – Плакальщица. Нанятая рыдать у могилы.
Пока я, бессмысленно таращась в пространство, соображаю, почему это я не «получающая удовольствия» – по Киму, – а «рыдающая у чьей-то могилы плутовка», Су монотонно развивает тему, кроша в вазочке тончайший сухарик черного хлеба. Я перебиваю ее:
– А к какой категории ты бы причислила меня?
Су смотрит оценивающе, качает головой, словно не соглашаясь с навязанными условиями игры, и интересуется:
– А еще кто есть?
– Больше никого. Женщины по Кумусу делятся только на две категории, – я киваю на листы возле пишущей машинки.
– Когда он жил, этот Кумус?
– Ким сказал, что Кумус вечен, а книга его по фактуре бумаги, способу обработки кожи и архаичности языка относится приблизительно к семнадцатому веку.
– Ты, конечно, не Утешительница, это понятно, – Су оценивающе оглядывает меня и чуть улыбается. Я поплотнее заворачиваюсь в халат. – Но насчет Плакальщицы – не знаю, не знаю. Пойдем со мной.
– Не пойду.
– Пойдем, ну пожалуйста. Ты должна его увидеть.
– Покажи, что у тебя в сумочке.
Су вздыхает, опускает длиннющие ресницы и почти с наивным удивлением вытаскивает из сумочки пистолет.
– Мать, ты совсем опухла от пьянства? – Я смотрю на оружие с каким-то мазохистским удовлетворением, честно говоря, мне не понравились ее расширенные зрачки, я надеялась всего лишь на легкий наркотик. – Ну и как ты это объяснишь?
– Необходимостью самообороны.
– С чего бы?
– У меня в квартире поставили микрофоны. Я точно знаю когда. Когда Дални приехал в первый раз. Если бы это были родные служаки из органов, они бы волоком утащили меня в контору и все бы выведали и так. Получается, что это сделал либо сам Дални, либо люди, от которых он прячется. Я хочу, чтобы ты его увидела. У тебя интуиция.
– Сколько раз тебя задерживали?
– Два.
– Предлагали сотрудничество?
– Нет.
Я меряю шагами комнату и крепко стискиваю зубы, чтобы не заорать на эту идиотку с лицом заблудившегося ангелочка.
– Знаешь, – выцеживаю я из себя медленно, – в каком разделе скорей всего лежит твое досье?
– Знаю. Тунеядство.
– Валютная проституция!
– Будешь читать мораль, или прокатимся? Тут недалеко, посмотришь на него.
Я сбрасываю халат и выкидываю все с полки на пол, расшвыривая нижнее белье по комнате.
– Похотливая сучка… – шепчу про себя. Я давно поняла, что Су делает это всегда, везде и с самыми немыслимыми представителями мужского рода.
– А ты фригидная жирафа, – Су собирает с пола трусики и колготки и запихивает их на полку.
Желание надавать ей пощечин нестерпимое. Су чувствует это и отходит подальше.
– Да почему ты за это еще и деньги берешь?! – кричу я в бессильной злобе, хотя умом понимаю, что если бы Су каждое свое похождение обставляла как очередное мимолетное страстное увлечение, наступила бы неотвратимая эра плутовства и лжи.
– Потому что я хочу покупать дорогое белье. И чтобы ты увидела Париж, прежде чем… И потому что не хочу давиться в автобусах, а предпочитаю такси! И потому что я всегда ХОЧУ, но этого тебе уже не понять!
Она добилась своего: мне стало стыдно. На улице у подъезда ждет такси. В машине Су прижимается ко мне и моментально превращается в маленькую провинившуюся девочку. Некоторые люди от сильных переживаний или потрясений впадают в спячку, некоторые – в истерику либо бессонницу, а Су впадает в детство. Она совершенно искренна в этом, может даже, забывшись, засунуть большой палец в рот и с бессмысленным видом его пососать. Мужчины рядом просто стонут.
– Несколько вопросов, – я решительно отдергиваю ее руку от лица, – что ты сделала с этим микрофоном?
