– Идите, мои хорошие, идите, обниму, – говорю и раскидываю руки в стороны навстречу Матюше и Андрюше.
Переглянувшись в нерешительности, мальчики подходят к кровати маленькими шагами, робко улыбаются. В руке у каждого – по сорванному одуванчику. Цветы уже опустили желтые головки, стебли смяты от крепкой хватки маленьких пальцев. В конце концов, они совсем рядом, но между нами будто стена из сгустившегося плотного воздуха. Делаю усилие и наклоняюсь к ним, не обращая внимания на резко погасший свет в глазах. Сгребаю худые плечи в кучу. Опускаю веки, вдыхаю запах карамельного шампуня, травы, утренних бутербродов. Стук в висках успокаивается, внутри разливается приятное спокойствие. Да, они еще не привыкли, но уже намного лучше. Уже не дергаются от легкого прикосновения, а спокойно стоят, сопят под моим подбородком. Ждут.
– Это тебе, мама, – Матюша первый выбирается из объятий и сует мне цветок.
Андрюша следует за ним, и я, стараясь не показывать сожаления от быстро завершившейся близости, улыбаюсь и принимаю дары.
– Спасибо, спасибо, мои хорошие, – нюхаю жухлые одуванчики.
Складываю их вместе – получается два, как покойнику. Недалеко от правды. В день похорон мне принесли много цветов, но одуванчиков не было. Потому что когда все поехали в крематорий, Матюшу с Андрюшей оставили дома.
– Теперь мне нужна ваза, – подмигиваю им.
Улыбаются в первый раз. Не сговариваясь, поворачиваются друг к другу – камень, ножницы, бумага. Андрюша побеждает и вприпрыжку бежит в коридор. Повисает тишина. Матюша смотрит в окно – там покачиваются зеленые ветки старого тополя. Потихоньку вздыхаю, глядя на него. Такой серьезный, задумчивый, закрытый. Далекий. Вспоминаю его прощальные слова у моего гроба и несколько раз моргаю, прогоняя размытые пятна в глазах. Мокрые ресницы мгновенно тяжелеют.
– Хорошо там, на улице? – спрашиваю и тоже смотрю в окно.
Кивает. Потом поворачивается ко мне – глаза круглые, испуганные.
– А тебе никогда не разрешат больше гулять? – говорит и тут же отводит глаза.
Качаю головой.
– Думаю, разрешат, – отвечаю. – Попозже.
– Тогда ладно, – шепчет почти неслышно мой мальчик.
Дверь открывается и появляется Андрюша с пластиковым стаканчиком в руке. Вода плещется на середине ребристого бока. Он улыбается, подходит ко мне и ставит нашу «вазу» на тумбочку у кровати. Тишина распадается на шорохи, теплеет, обволакивает. Матюша радостно смотрит на вернувшегося брата. Вместе они наконец забираются на соседнюю койку. Скидывают кроссовки на пол, подтягивают ноги. Я аккуратно опускаю помятые стебли в воду. Как долго мне придется возвращать их к себе? Для меня мы расстались несколько дней назад, для них – прошел целый год.
– Как поживает Патрик? – пытаюсь разговорить их.
– Хорошо, – отвечает Матюша и замолкает.
Не всё так просто.
– Вы отмечали его день рождения? – вспоминаю я.
Мопса Патрика завели как раз около года назад, чтобы отвлечь мальчиков от того, что случилось с мамой, то есть со мной.
– Мы сделали ему торт из вкусняшек, – оживившись, начинает рассказывать Андрюша. – А потом гуляли с ним целых два часа! Он даже устал. Лег и лежал на траве, высунув язык. И папа тоже.
Матюша смотрит на брата, улыбается, вспоминая. Оба свесили ноги с кровати и болтают ими в воздухе. Я тоже улыбаюсь, хотя голова начинает плавно наливаться тяжестью.
– Папа тоже лежал на траве, высунув язык? – спрашиваю.
Мальчики прыскают, втягивая шеи. Щурят глаза, как на солнце, и между нами будто проходит теплая волна. Как раньше.
– Не-е-ет, – стонет Андрюша, снова закидывая ступни на койку.
Слышу его приглушенно, медленно вдыхаю, закрываю глаза. Когда открываю – встречаю два снова испуганных взгляда. Солнце спряталось за тучи. Киваю.
– Да, маме пора отдыхать, – шепчу я.
Знаю, что они обуваются, молча встревоженно переглядываются, встают с кушетки, переступают ногами. Снова открываю глаза, по краям моего поля зрения роятся мошки, не долетая до центра картинки. В центре – Матюша с Андрюшей, стоят уже рядом с кроватью. Чувствую тепло на правой руке. Сжимаю чью-то маленькую ладонь.
– Пока, мама, – тихо говорят мальчики хором.
Снова киваю, откидываю чугунную голову на подушку и в очередной раз погружаюсь в воспоминания – в одиннадцать месяцев и двадцать два дня назад.
В день своей смерти я проснулась рано…
В квартире стоит густая тишина, в которой зависают шорохи и слышен любой звук, даже от соседей, живущих двумя этажами выше. Все домашние еще спят. Слышу тиканье часов и дыхание в комнате. Гудение редко проезжающих машин за окном. Там, за двойным стеклопакетом – разлепляет глаза сонный серый Екатеринбург. Новый день. Очередной новый день, от которого сразу трещит голова и наваливается усталость. Хватаю сон за призрачные нити, ускользающие из рук. Сон, забери меня отсюда.
Каждое утро до последнего не открываю глаза. Да и зачем? И так можно представить всё, что увижу: полумрак; скучные бежевые обои, отстающие у потолка; темные шторы с пятнами краски – там, куда могут дотянуться шестилетки; игрушки повсюду – обкусанные карандаши, машинки, детальки лего, что постоянно впиваются в пятки. Двойняшки Матвей с Андреем – наши главные дизайнеры интерьера в доме – еще спят в соседней комнате. Муж Дима сопит сбоку. Если его голова повернута в мою сторону, то я чую несвежий утренний запах изо рта на каждом выдохе. Сегодня нет, видимо спит на другом боку. И он, конечно, опять бросил скомканные шорты и футболку на пол. Хотя в шаге от нашего дивана – шкаф-купе из Икеи. Кстати, разрисованный синей ручкой. Внутри шкафа – затхлый запах непросушенных полотенец, а чтобы найти свежую футболку, приходится перерывать все полки. Нет, нет. Лучше глубже зарыться в одеяло.
Надо вставать, надо готовить завтрак, надо собирать детей в садик, надо выходить на улицу и при этом выглядеть так, чтобы тебя не было жалко. Черт, это сложно, когда глаза вечно заплаканные и припухшие, одежда мятая, а губы забыли, как улыбаться – только усмехаются. Надо искать работу, надо платить ипотеку, надо покупать детям зимнюю одежду – (их двое, умножай эти конские цены на два), – надо привести себя в порядок, надо сварить что-то, кроме макарон и сосисок, которые уже достали всю семью…
Представляю гигантскую гору говорящих голов. Они отрезаны от тел, лежат смердящей подгнившей кучей, и каждая на свой манер монотонно мямлит с разной громкостью: надо, надо, надо… Каждый день просыпаюсь на этой горе и мгновенно чувствую, что еще немного – и меня вывернет наизнанку. Комок недопереваренного ужина подкатывает к горлу и кажется, что я – съёжилась внутри этого комка. Запах шевелит волосы в носу. Я ем этот запах. Меня тошнит. Спотыкаясь, морща нос, оскальзываясь на надо-головах, цепляясь босыми ногами за их спутанные волосы, наступая на говорящие рты с гнилыми зубами, я каждое утро пытаюсь как можно скорее спуститься с этой горы и убежать, удерживая рвоту, ощущая во рту её вкус, – не оборачиваясь, не думая. Дальше, дальше, в безопасное место.
