1. Глава первая
Моей жене Инге посвящаю.
На вечную память...
C благодарностью за все.
Метелица ходила вокруг с самого рассвета.
Дым, который уже пять дней полупрозрачным маревом дрожал над трубой, отяжелел, поседел и лег, словно хотел поклониться Татарской могиле или приветствовать восход солнца. А оно — бледное и по-зимнему немощное, словно стесняясь своего бессилия, лишь изредка проглядывало сквозь серую пелену.
Маричка еще и коровы не выдоила и не задала скотине сена, как редкие тучи скопились, затянули всё небо толстой периной, а потом сыпанули легким, невесомым пухом. Но не искрящимся, как на морозный, солнечный день, — сероватым. Словно наверху уже начали предпраздничную уборку и выбивали из пуховиков осеннюю пыль…
Снежинки не торопились ложиться на старый наст, слетали вниз медленно, вяло, подолгу кружа в воздухе, навевая на новый день зимнюю лень и дрему. От этого даже куры, с радостным утренним гамом вылетев из курятника, довольно быстро угомонились и сидели по углам, распушив перья, округлыми, пестрыми кучками. Лишь молодой долговязый петух гордо расхаживал по двору, то ли красуясь перед своим гаремом, то ли не теряя надежды найти среди растущих сугробов какую пищу.
Маричка в неполных двадцать еще не имела такого жизненного опыта, как столетний дед Карпо, или «вечная» баба Параска — знахарка из соседних Волчух, сухая и согнутая в дугу, словно кто-то хотел сделать из нее полоз к саням. Но догадаться, что такое изменение погоды не предвещает ничего хорошего, не велика наука и для молодежи.
В конце концов и на ее памяти уже было похожее. Лет десять назад… Тоже так крутило, вертело, а потом как сыпануло — до утра только дымоходы из снежных заносов торчали. Детям радость и забава, а взрослым пришлось попреть. Прокапывая ходы к хлевам и конюшням. А кто ленивее и на оттепель надеялся, те сквозь крыши на хаты вылезали и так же через стрехи к скоту заползали… Одно хорошо — в таких сугробах никакой мороз не страшен.
Молодая женщина вернулась в хлев, забросила еще сена за полудрабки, щедро сыпанула на пол курятника отрубей и плотнее закрыла отдушину. Потом принесла из дома два ведра нагретой воды и хорошо напоила корову, а в ограду овцам бросила лишнюю корзину свеклы.
Когда справилась со всем этим, снег уже падал хлопьями. Спокойный и хозяйственный. Он тщательно выбирал место, где лечь, указывая, что пришел надолго. Не только покрывая землю рыхлым пуховиком, но и отрезая хутор казака Оробца от остального мира непроницаемой белой стеной.
Оно, к примеру, и в хороший день, со двора Оробцов не было видно соседских домов. Только выгнав конем на Турецкую могилу, которая торчала, как шишка на лбу, в какой-то версте от хутора, удалось бы разглядеть на западе крайние крыши села Кривые Макогоны, а на севере — чуть больше и богаче — дома Приозерного. А еще, если поспеть ко времени, то с кургана удавалось поймать блики на макушках Спасо-Преображенського храма в Смеле.
Однажды Андрей, в праздник и под хорошее настроение, посадил молодую жену на коня и вывез на курган перед самым закатом. И когда оно уже почти касалось горизонта, на северо-восточной стороне будто костер зажгли. Некоторое время этот отблеск был оранжевым, ярким, потом покраснел, поблек — а там и вовсе исчез, словно пеплом жар затянуло. А вместе с этим на степь легли вечерние сумерки… Потому что и солнце, пока Маричка любовалась чудом, тоже скатилось на покой.
Это была самая сладкая ночь. Воспоминание о которой до сих пор вызывало истому в груди молодицы. И горькие слезы… Прошла Пасха, Андрей отправился в сотню и больше не вернулся. Впоследствии на хутор заехали двое его товарищей, привезли вещи мужа и поведали, что пропал казак в бою. Мертвым его не видели, но и живого не нашли. Рубились с басурманами ночью, на берегу Днепра… Не один тяжело раненный, упав в реку, нашел смерть в бурных водах. Наверное, и Андрея такая участь постигла.
Не поверила Маричка, что погиб муж. Ждала… Но уже вторую зиму с того дня встречала женщина в опустевшем доме. Одна. Пустоцветом растрачивая молодость на далеком хуторе. Ни замужней, ни вдовицей… Ни домой возвращаться, хоть родители и звали, ни под крышу кого пускать. И не знать, что труднее… Ибо родилась Маричка удивительно красивой. А после свадьбы еще больше расцвела, превратившись из дикого шиповника в пышную розу. Вот и заглядывал во двор к одинокой молодушке, то один, то другой прохожий… Кто с искренним сердцем и чистой душой, а которые — в большинстве своем женатые — масляно улыбаясь и сладострастно ощупывая глазами, спрашивали не надо ли чем подсобить в хозяйстве.
Иногда — ой как надо было мужских рук, но Маричка отказывалась. Знала, что достаточно раз поддаться искушению и пустить переночевать, дальше только хуже будет. Лишь бы след появился, «помощники» такую тропу вытопчут, что век травой не зарастет. Как медведь на пасеку наведываться станут… А потом паланкой пойдет молва, сплетни. Завистливые бабы мигом ославят. Хорошо, если только ворота глиной обмажут. Могут под горячую руку и в перьях вывалять… или еще какой позор придумать.
Покончив со скотом, Маричка пошла к навесу и стала накладывать в корзину дрова. В глухом углу, возле печи всегда лежит несколько охапок сухих поленцев, как раз на непогоду, когда и нос во двор лишний раз не высунуть. Но зачем брать готовое, пока есть возможность взять с поленницы? Запас пояс не тянет и на вороте не виснет…
Лохматый, лопоухий Бровко сонно потянулся, высовывая длинный, розовый язык, вздохнул и перебрался поближе к двери. Покрутился вокруг себя, утаптывая свежий снежок, и плюхнулся на пузо у порога. С таким кожухом, как у степного волкодава, ни один мороз не страшен, только б хозяйка не забыла покормить. Так что не помешает лишний раз на глаза попасться.
Угадал…
— Обжора… — буркнула с улыбкой молодица. Выложила перед печкой дрова, щедро зачерпнула из горшка густой, еще теплой с вечера каши и высыпала в деревянное корытце. — Не тресни…
Бровко только облизнулся. Мол, ты главное давай побольше, а об остальном не беспокойся, мои заботы.
Ветер словно намеренно выжидал, давая время молодой хозяйке справиться с утренними хлопотами… Завывал тихо в трубе, дергал то и дело за край крыши. Грохотал чем-то на скотном дворе. И только после того, как Маричка присела на завалинке, окидывая взглядом двор, решил, что нечего медлить, и дунул во всю грудь. Мгновенно превращая легкую прохладу в жгучий мороз.
А тот и рад. Засмеялся, озорно протыкая насквозь легкий кожушок, и как обнаглевший повеса на вечерницах, совсем не в шутку запустил ледяные пальцы в разгоряченную пазуху. Молодая женщина вздрогнула от прикосновения и теснее завернула полы. Оно бы уже можно было и в хату спрятаться, но хотелось еще немного посидеть. Ничем не заботясь и ни о чем не думая. В конце концов, зима Богом на то и дается людям, чтобы те могли хоть немного отдохнуть.
