В трех километрах от станции – деревенька Воронцовка. Часть людей живет здесь круглый год, а часть – приезжающие с мая по октябрь дачники. Вопреки сложившимся стереотипам и догмам взаимоотношений между городскими и деревенскими, все здесь уживаются мирно. Наверное, это потому, что здесь уже не одно, не два и даже не три поколения дачников сменилось, и все друг друга чересчур хорошо знают. Это иногда может утомлять.
Названия улиц неестественно-литературные, хотя в округе не было ни одного дома-музея. Выбор писателей весьма экстравагантен: улицы Введенского, Бунина, Пастернака, Синявского-Даниэля и прочие. Откуда в обычной деревне такие названия улиц, никто не помнил, да и не придавал им никакого значения. Как говорится, наше все – Пушкин, остальные приложатся. Поэтому, например, пенсионерка Валентина Александровна, высадившая перед своим забором кусты черной и красной смородины, чтобы все местные дети могли поесть, когда пробегают мимо, живет на улице Ахматовой. А на улице Булгакова живет шумная многодетная семья Рыбешковых, в чей состав входит шестеро детей, рассекающих по поселку на старых тяжелых советских велосипедах, с набором инструментов в кожаных сумках, висящих на рамах. В самом конце же улицы Аксенова расположен участок, одним своим краем прилегающий к темному высокому хвойному лесу, а другим к очень быстрой холодной и мелкой речке – любимице пиявок. На участке живут дачники Чуфистовы. В основном там живет бабушка Ирина Владимировна, дедушка Павел Дмитриевич, мальчик Руслан и собака не обозначенной на морде породы Луша.
Иногда к ним еще приезжают родители Руслана. Мама Оля стирает белье и варит компот, который не нравится бабушке либо потому, что слишком кислый, либо потому, что слишком горький. Настроение бабушки Иры вообще частенько зависит от влияющих на нее тенденций диетологии и здорового образа жизни, вернее от того, влияют они на нее или нет. Папа Саша обычно берет газонокосилку и косит участок, после чего он курит и выслушивает упреки бабушки Иры, потому что нечаянно скосил высаженные хаотично и без каких-либо опознавательных знаков травки, которые не сорняки, а для души. Иногда упреки папе Саше надоедают, и он уходит к дедушке Паше в сарай, где они долго что-нибудь строгают, после чего у Руслана появляется деревянный меч или лошадка. Руслану вообще не очень интересны ни компот, ни газон. Он предпочитает гулять с Лушей и играть с ребятами.
Бывало, они с Лушей уходили дальше, чем разрешала бабушка – к заброшенной водокачке. Она виднелась в конце огромного, как казалось Руслану, поля, заросшего злаками и кустарниками. Почему-то ему очень хотелось к этой водокачке попасть.
В один из июньских дней они с Лушей вновь пришли на поле. Они дошли до середины, когда вдалеке послышались раскаты грома, небо потемнело и пошел постепенно усиливающийся дождь. Луша протяжно гавкнула, и они побежали домой.
А дома было очень чудно. Бабушка совсем не ругалась – вернее, она вообще ничего ему не сказала. Бабушка, сверкая из-под ситцевого халатика ногами, бегала из дома в сад и обратно, собирая с веревок белье. На крыльце курил дедушка. Он заметил вернувшихся Руслана и Лушу.
– Вымокли?
– Да, – согласно кивнули Руслан и Луша, причем последняя еще и отряхнулась, да так, что дедушку с ног до головы окатила. Тот смешно зафыркал и велел Руслану идти в дом переодеться, а Луше сперва на крыльце подсохнуть. Та не возражала – забилась подальше в угол, чтобы бабушке под ноги не попасться, голову на лапы выложила и наблюдала.
– Чего стоишь куришь? – напала бабушка на дедушку. Сейчас как отключат электричество, так что мы делать будем?
– Ничего, – согласился дедушка.
И они побежали ставить все, что только можно, на зарядку, пока не отключили электричество. Телефон дедушки, телефон бабушки, планшет дедушки, планшет бабушки, планшет Руслана, электронная книжка дедушки, даже ноутбук, которым почти не пользовались здесь – все было подсоединено к проводам и включено в сеть.
– Мамочки! – вдруг вспомнила бабушка. – Дождь стеной повалит, все посадки на огородах мне перебьет.
– Перебьет, – согласился дедушка.
И они с дедушкой побежали накрывать посадки брезентом. Промокли оба хуже Луши – та как раз просохла и ушла на свой коврик в дом.
– Вот дура я старая! – снова вспомнила бабушка. – Если электричество отключат, как же мы вечером чай пить будем? Нужно термосы залить.
– Нужно, – согласился дедушка.
И она побежала заливать два больших термоса, пока дедушка снова пошел курить.
– Что же это я! – опять вспомнила бабушка. – Чай-то можно было бы на керосинке погреть, а не на плитке электрической. Готовить мы все равно на ней будем.
– Будем, – согласился дедушка.
И дедушка побежал в сарай за керосиновыми баллонами, а бабушка ушла курить на крыльцо.
Руслан с Лушей сдвинули два стула и накрыли их пледом – получилась палатка. Они сидели в ней и слушали дождь. И Руслан думал о том, что завтра он непременно дойдет до водокачки, а Луша – что она когда-нибудь поймает за уши толстого соседского чихуахуа, надменно посматривающего на нее с рук крикливой жеманной хозяйки.
Бабушка с дедушкой переоделись в сухую одежду и сели на террасе, очень собой довольные.
– Ну, – сказала бабушка, – теперь-то нам дожди и грозы не страшны.
Тут дождь и закончился.
De mortuisaut bene, aut nihil nisi verum
Профессор Геннадий Артемович Бросков был крупным мужчиной, похожим не то на перекормленного кота, не то на объевшегося хлебом голубя. Его дряблые щеки прикрывались рыжим пушком бороды, маленькие недобрые глаза прятались за стеклами очков, уши плотно прижимались к черепу, а бровей вообще было почти не видно, и казалось, что все его тело пытается куда-то деться, спрятаться, стыдясь самого существования своего хозяина. Хозяин же, кажется, мало чего смущался, уместившись в кресле возле компьютера, с шумом и громким прихлебыванием попивая чай из кружки, которую, зачем-то, аспиранты стащили из поезда.
Напротив него на деревянной скамейке сидела студентка Маркова. Студентка на свою беду умудрилась проболеть лекцию профессора, и теперь была вынуждена прийти на отработку. В коридоре, выложенном белесой с разводами плиткой, делавшей его похожим на больницу, слышались шаги, глупо и неприятно виснувшие в тишине.
В начале семестра Бросков не раздражал Маркову – наоборот, она заслушивалась его рассуждениями о влиянии политики на науку, о значимости векторного исчисления в масштабах вселенной и о важности сохранения названия кафедры; рассказами о своих знакомых ученых и просто бытовыми историями. Вместе с Марковой, будем честны, заслушивалась и вся группа, в особенности немногочисленные девушки. Однако вскоре харизма и артистизм Броскова перестали скрывать нелицеприятную истину: почти все семинары и лекции проходили в пространных размышлениях профессора, а в оставшиеся несколько минут он небрежно пролистывал презентацию, посвященную теме пары уже забытой что им, что студентами, и завершал занятие:
